Жизнь на Плутоне

2021-01-20 21:48:34 ​​«Странный синтез знания, составляющегося из множества деталей и примечаний, напоминает мелодию, которая мечется меж­ду сотнями главных тем, — затрагивая их все поочередно (а то и одновременно), она неизбежно приведет к провалу и дирижера, и музыкантов. Перегруженность, искусственные длинноты, хождения взад-вперед, заполняющие комментарий множеством случайных сближений и сравнений, сама техника экзегезы, которая достигает совершенства лишь выламывая мысль Аристотеля и вовлекая ее в водо­ворот культуры, претендующей на тотальность, делают для нас комментарий к его трудам способным только оттолкнуть подобным методом прочтения. Кажется, что его един­ственная цель — всеми средствами заставить оригинал по­ходить на свои копии». Открыть/Комментировать

2021-01-19 18:00:05 Всем привет!

20 января Skillbox приглашает на продолжение цикла докладов по философии XXI века для представителей креативных индустрий.

В очередном докладе философ Серж Степанищев расскажет о новой книге Славоя Жижека «Гегель в подключенном мозге».

Подробности и регистрация https://u.to/1QvoGg Открыть/Комментировать

2021-01-14 00:03:24 ​​Джеймс Джойс мертв. Уже ровно 80 лет как. Но мы не будем распускать слюни понимания. Джойс — это typewriter. Пишущая машина. Раз. Машинист. Это два. Пулемет, как раньше говорили американцы. Это три. Стоппард как-то пошутил:
‘What did you do in the Great War, Mr Joyce?’
‘I wrote Ulysses. What did you do?’
(Это к теме «пулемета», который никого не убивает, не ранит и даже не затрагивает (не-касание) — кому всерьез интересна эта Джойсова логорея, право слово? — но свидетельствует о со-возможности и взаимовключенности, хотя бы в плане темпоральности, тысяч убивающих машин войны и одной-единственной книги о телесности, не способной даже на прикосновение к телу — пылящийся корешок и невыветриваемая типографская краска — обреченной в процессе рождения на невключение в обиход).

Настоящий писатель не обладает реальной властью над своим письмом, обратное — не более, чем иллюзия, вызванная невежеством, гордыней или логической ошибкой. Некое начальное понимание определенных аспектов функционирования пишущей машины/машины письма, к примеру, «знание» о конвенциях грамматики, синтаксиса, композиции, писательских приемов, циркуляции образов и характеров — эти знания, понятно, не являются причиной. А раз писатель не знает «кто» или «что» (текст лишь предпосылка автороведческой или текстологической экспертизы), знает только «как» (comment c’est — на- или за-чать), нельзя говорить о сущностности письма. Писателя нет, есть только им написанное и бесконечно переписываемое в сознании читательского множества.

Джойс поставил всю вселенную в зависимость от ментальных процессов «себя-писателя». Но и писатель — полностью зависим от написанного и переписываемого, включен в них как предикат в субъект (в смысле формальнологических подлежащего-сказуемого). Зависимость эту можно проследить и по такой ассоциативной метафоре: писательство — это чистилище (не топос, а императив постоянного бегства от топоса-общего места), постоянное движение от черновика к черновику, следуя рефлексам выбеливания, переписывания начисто. В зоне тьмы, то есть черного фона (как у Караваджо), из которого прожилками выбеливаются манеры-вариации (караваджизм-маньеризм) — бесконечного черновика — писатель перестает быть пишущим и превращается в пишущееся (самим собой). Открыть/Комментировать

2021-01-10 23:56:55 Поскольку норма доходности на севере была, в сравнении со средиземноморской и восточной, ничтожной, приходилось изобретать и внедрять технологии линейной кооперации и долгого кредита, позволяющих масштабировать в противном случае малорентабельный бизнес. Один пират из Венето мог занять кучку денариев у портового менялы и снарядить с кучкой камрадов экспедицию на Восток, по возвращении из которой купить себе должность дожа и построить на сдачу хоть подводный дворец Нерона из чистого золота. Такой вот IRR. Пираты из Брюгге и Гамбурга, должны были аккумулировать огромные средства по зернышку и учиться товариществу, поневоле объединяясь десятками и сотнями. Под чутким командованием банкиров-меркаторов из Генуи, Флоренции и Венеции. Открыть/Комментировать

2021-01-10 23:56:55 Читатель делится соображением о «северо-германской грибнице в низовьях Рейна», которая самым «значимым образом повлияла на формирование крупных держав нового времени: Испании, Северных Нидерландов, Великобритании, Австрии». И задается полуриторическими вопросами: «что это за Страна городов такая? И почему место было мёдом намазано для италийских негоциантов»? Ответы, вероятно, следует нащупывать под римским фонарем;).

Из античной истории мы помним, что Рейн виделся римлянам естественной географической границей, укрепиться на которой во всем протяжении было их главной военно-стратегической задачей. Давайте на секунду предположим, что освоение территорий Прирейнья римлянами ни на минуту (или пять веков) не прекращалось после «падения» «западной римской империи». Просто его вектор с повальной романизации и масштабного засеивания колониями римских ветеранов сменился на точечное диаспориальное вспрыскивание технологий в изменившейся обстановке.

Римляне, как известно, были фанатами дорожного строительства, прибегая к морским перевозкам из необходимости (хлеб из Александрии, руды из Гиспалиса). К моменту рождения постримской Европы на дорогах стало, мягко сказать, небезопасно (см. заметку про упадок полисов, кэнселинг дорожной полиции, введение повсеместного режима самоизоляции в пагах etc https://t.me/Life_on_Pluto/710​​), пришлось переключаться на водные коммуникации. Массовая технология относительно оперативного перемещения по суше (рессоры) была переизобретена новоевропейцами сравнительно поздно, чуть не в 18 веке, до этого альтернативы водным сообщениям просто не было. Это предопределило вспыхивание «очагов разума» вдоль главной западноевропейской водной артерии, идущей от Альп к Северному морю — Рейна. Добавим сюда переизобретенный генуэзцами (navis) каботаж вдоль западной оконечности Европы — из Средиземноморья в Северное море и даже далее в Балтику, — и круг замыкается (включается турбо-режим из дромологии).

Ризоматический, складчатый, чисто географически и гидрологически, характер дельты Рейна, куда стали по морю возить и спускать вниз и оба бока простейшее сырьё с севера (зерно, соль и солонина, древесина, воск, шерсть), предопределил возможность и точки роста. То есть, римляне (ок, североиталийцы) элементарно наладили снабжение там, где: 1) они уже имели опыт строительства засечной линии и имплантирования колоний (вдоль Рейна); 2) были установлены/зачищены точки подключения (выход к морю и возможность сообщения со Средиземноморьем, развитая водная сеть притоков и каналов). Это естественная точка сборки — больше ведь негде: устье Гарроны, Луары и Сены — тупик, иберийские реки, выходящие к Атлантике (кроме Гвадалквирира) — тупик еще больший. Через Рону вилась в противоход Рейну, грубо говоря, параллельная нитка. А устье Рейна — это Дело. Да, далеко, да, неудобно, всё в итоге упирается в Альпы, но это древняя дорога, которую знали, и которая при знании ключей и паролей вела к сердцу, к Италии.

Достаток в фураже на северо-западе привел к демографическому росту, на рост накинули сетку ремесленной специализации и товорообмена. Кстати пришлись медные и серебряные месторождения миттель-Европы и, конечно, драгметаллы из Испанской Америки, стало возможным перейти на биметаллическую монетарную систему. Кстати, об этой самой системе: западноевропейской «резервной валютой» долгое время оставались золотые монеты из восточной части Империи (политкорректно называемые «византийскими и арабсками»). Когда генуэзцы первыми догадались их перечеканивать (genovino), можно говорить уже о нормальной такой, взрослой (хотя и вынужденной), автаркии западных римских америк по отношению к восточному имперскому центру. Это как раз вторая 1/2 12 века, т.е., если опустить выдуманные полтыщи лет со времени Юстиниана Великого до Великой Схизмы, как раз Начало «независимости» Запада от цивилизационных центров в Константинополе, Дамаске и, пардон, Багдаде. В общем, появилась «Ганза». Открыть/Комментировать

2021-01-09 21:32:09 ​​Гоголь и тысяча пальто-2

В зрелом и позднем творчествах Беккет препарирует доктрину, — не вырисовывая эмблем, только обозначая их возможность, —выжидательства, франко-ирландского аттантизма (atteintisme), которая, если грубо и коротко, заключается в лавировании между силовыми потоками (см. для иллюстрации историю Резистанса и Ш. де Голля), искусстве своевременного подключения к ним. Это art de vivre орешника в вековечной тени дуба (см. детскую притчу Л. Толстого), такое, искусство дзюдо, использование силы противотока. Мучительная, инвертированная археология (как в «Счастливых днях», где Винни по мере «развития действия» заносит по голову песком или какими-то другими органическими соединениями) ожидания, клинического взгляда на испытание временем и пространством.

Тексты Беккета имеют в основании глубоко рассудочную ситуацию. Это теоремы-перевертыши, маскирующиеся под «абсурдизм». Главенствующий метод здесь — заглушка, смысл которой — в том, чтобы дать объемистый отзвук, в “sourdine”, сведéнии тончайших, вырывающихся из-под сомкнутых, наложенных на источник звука ладоней потоков мастерской рукой чующего предзаданную гармонию звукоинженера. У русских (черно-белых саш гликбергов-бугаевых) это превращается в «под сурдинку изъеден тоскою и сплином». В этос упадочного (мильтонианский оборот) безумия. В мандалу на случайной этикетке от чая-чифиря.

Герои Беккета почти всегда действуют в относительно равновесной паре: Мерсье и Камье, Моллой и Моран, Владимир и Эстрагон, Хэмм и Клов, Винни и Вилли. Черт возьми, у писателя всегда есть читатель, даже если они совпадают в одном лице, постоянно переписывающем-перечитывающем знаки на самом себе. В случае с русскими — добро пожаловать в литературу бесконечного одиночества.

Если мир Беккета — это мир чистилища, предапокалиптического моментума, количества движения, уравновешенного и рассеиваемого бездвижной средой, то мир Гоголя — это мир законченных одиночек, оперирующих в немыслимой пустоте: присутствие Селифана-Пансы лишь оттеняет и преувеличивает протяжение чичиковского одиночества. Герой Беккета действует в структуре доктрины-довода, линии-перевертня, по которой можно привольно егозить взад и вперед: это чистилище, где твоя заскобочная участь зависит от усилий тех, кому ты дорог (референтность как сообщение стоимости в структуре даже и неисполнимых желаний) — импульсов референций. Это мир амбивалентности, включающей в себя соотносимость и взаимообусловленность, предоставляющую просвет надежде (больше половины из трех, из которых невычленима эта самая половина, спаслось!), тогда как русский мир Гоголя — мир анти-валентности, мир как бы беккетовских нескладушек-дискоммуникаций (достаточно взглянуть на «Ревизор», первый том «Мертвых душ»), мир одиночки, картонного наполеона в профиль, с одного из тысяч ракурсов, бестиарий без бестий, из которых складывается пустое множество героя-бестии (Зверя, Антихриста). Мир, где даже пальто (нить из пошлого царства обихода) обожествляется и тут же, с легкостью неимоверной — как будто речь не о жизни и смерти (таковы свойство и сила гоголевского гения-умения), — становится униформой агента преисподней, дьявольским обликом. Открыть/Комментировать