​​Джеймс Джойс мертв. Уже ровно 80 лет как. Но мы не будем рас | Жизнь на Плутоне

​​Джеймс Джойс мертв. Уже ровно 80 лет как. Но мы не будем распускать слюни понимания. Джойс — это typewriter. Пишущая машина. Раз. Машинист. Это два. Пулемет, как раньше говорили американцы. Это три. Стоппард как-то пошутил:
‘What did you do in the Great War, Mr Joyce?’
‘I wrote Ulysses. What did you do?’
(Это к теме «пулемета», который никого не убивает, не ранит и даже не затрагивает (не-касание) — кому всерьез интересна эта Джойсова логорея, право слово? — но свидетельствует о со-возможности и взаимовключенности, хотя бы в плане темпоральности, тысяч убивающих машин войны и одной-единственной книги о телесности, не способной даже на прикосновение к телу — пылящийся корешок и невыветриваемая типографская краска — обреченной в процессе рождения на невключение в обиход).

Настоящий писатель не обладает реальной властью над своим письмом, обратное — не более, чем иллюзия, вызванная невежеством, гордыней или логической ошибкой. Некое начальное понимание определенных аспектов функционирования пишущей машины/машины письма, к примеру, «знание» о конвенциях грамматики, синтаксиса, композиции, писательских приемов, циркуляции образов и характеров — эти знания, понятно, не являются причиной. А раз писатель не знает «кто» или «что» (текст лишь предпосылка автороведческой или текстологической экспертизы), знает только «как» (comment c’est — на- или за-чать), нельзя говорить о сущностности письма. Писателя нет, есть только им написанное и бесконечно переписываемое в сознании читательского множества.

Джойс поставил всю вселенную в зависимость от ментальных процессов «себя-писателя». Но и писатель — полностью зависим от написанного и переписываемого, включен в них как предикат в субъект (в смысле формальнологических подлежащего-сказуемого). Зависимость эту можно проследить и по такой ассоциативной метафоре: писательство — это чистилище (не топос, а императив постоянного бегства от топоса-общего места), постоянное движение от черновика к черновику, следуя рефлексам выбеливания, переписывания начисто. В зоне тьмы, то есть черного фона (как у Караваджо), из которого прожилками выбеливаются манеры-вариации (караваджизм-маньеризм) — бесконечного черновика — писатель перестает быть пишущим и превращается в пишущееся (самим собой).