Beshley

2021-12-10 17:00:53 Закрывая банку миндальной муки, говорю:
— Кончилась.
Ну сказала и сказала. Мало ли слов я отправляю в пространство, не надеясь ничего услышать в ответ, и уже тем более — получить. Какие мольбы остались болтаться в метафизической вселенной! Мою жалостливую просьбу о пластмассовой лошадке на четырехлетие (небрежно подаренной с опозданием, когда сердечко уже ничего не ждало), должно быть, до сих пор слышат далекие звёзды и взрываются от печали и сострадания.
А тут мука.

Прихожу вечером с работы — стоит. Лежит в пакете, мелкая, рассыпчатая, как надо. Я даже с подозрением сказала «спасибо», надеясь, что мистификация будет тут же раскрыта, что за муку сейчас потребуют отдать первенца в школу с углубленным изучением английского языка. Но ничего не случилось. Меня…вдруг услышали.

— Губку для посуды некуда положить, — сказала я громче на другой день.

Вечером прихожу — лежит губка на пластмассовой полочке. Полочка крепится к стеночке. Чудеса. «Ладно, — думаю, — один раз привиделось, но если дважды привиделось, это уже заявка на патологию».

— СЧЕТА ЗА ЭЛЕКТРИЧЕСТВО НУЖНО ПЕРЕПИСАТЬ НА МОЮ ФАМИЛИЮ, — ору в ужасе.

С работы уже возвращаюсь с опаской. Заглядываю в коридор, снимаю пальто. Из кухни раздаётся:
— Как же я заебался, Бешлей, с этим чешским электричеством! Но знаешь, что? Мне всё удалось. Пришлось, правда, взломать отверткой шкаф, где закрыты счётчики, написать два письма хозяину квартиры и найти человека, который помог мне заполнить на чешском электронную форму. Давай теперь пить чай и радоваться, что вся эта ебала позади!

Стою я с пальто в руках. Почти плачу.

— Ты что, — говорю, — теперь так и будешь себя вести? Развешивать белье, когда я не успеваю. Покупать в дом продукты, когда у меня нет времени. Брать на себя бюрократию, когда я схожу с ума? Ты что, нормальный человек?

М. появился в дверях кухни, отправил мне взгляд, полный недоумения, и осторожно спросил:
— А разве не все так делают? Открыть/Комментировать

2021-11-25 16:34:06 — У меня восьми, а то и девятичасовой рабочий день. И еще сценарий, который нужно писать. И книга, которую нужно писать. И вещи, которые нужно стирать. И еда, которую нужно готовить. Уборщица, с которой нужно договариваться. Отпуск, который нужно планировать. У меня, наконец, есть ногти, волосы, морщины и жопа! И все это требует от меня труда, денег, страданий и снова денег! Каким образом современный взрослый человек должен жить свою жизнь, чтобы не ебануться, скажи мне, пожалуйста?

— Ну, — коллега Катя опустила ручку кофемашины, и в чашку уныло потекло кофе (кофе в нашей столовой точно среднего рода), — добро пожаловать в поздний капитализм. Вся система до сих пор устроена так, словно в основе ее лежит пресловутая ячейка общества, в которой один человек работает, а другой занимается домом. Но в реальности работают оба, а дом становится дополнительной нагрузкой, вывезти которую невозможно, если ты всерьез занят самореализацией.

— В моей ячейке уже два человека, но мы оба работаем. Как, скажи на милость, две взрослые особи могут справиться со своими носками, когда у одного весь день сюжеты про пытки и Путина, а у другого — какие-то, блядь, переговоры с Сингапуром. Вечером хочется лечь, прижаться друг к другу и замереть в своем спичечном коробке, оборудованном телевизором и микроволновкой, закрыть глаза и не думать о том, как Земля летит в ледяном космосе, а мир — в пизду. Я сейчас пытаюсь переехать с одной квартиры в другую, и это простое жизненное обстоятельство вынимает из меня всю душу, как если бы мне снова семь лет, и нужно умножить 2495 на 756 в уме перед бабушкой-математиком. У меня замыкание нейронных связей, авария мозгов и коллапс психической жизни. Я хочу сказать: отъебитесь от меня со своими ебанутыми документами на квартиру, перевозкой матрасов, урегулированием оплаты ЖКХ, химчисткой, и главное — этой остоебеневшей электрической калиткой, которую чинят пятый раз на неделе и все не могут починить более, чем на час! Я ненавижу эту калитку! Я хочу, чтобы этой калиткой пытали в аду! Когда ты, блядь, бежишь на такси, потому что опаздываешь, потому что все утро занималась гребаными документами, разговорами с риэлторами, грузоперевозчиками и лэндлордами, подбегаешь к калитке, дергаешь ее на себя, нажимаешь на кнопку, а она...не открывается. Она не открывается. И ты нажимаешь на кнопку снова и снова. Но она не открывается. И тогда ты понимаешь, что нужно достать ключи, а ключи лежат в рюкзаке — под шарфом и шапкой, под стеклянным экологичным контейнером для еды, в котором лежит кусок рыбы, выращенной в естественной среде, и кусок низкоуглеводного хлеба, который ты, блядь, выпекала вчера все утро, и пока ты будешь искать ключи, такси уедет, а жизнь кончится. И поэтому ты просто стоишь перед запертой калиткой, слышишь шелест плюща на стене соседнего дома и растворяешься в осеннем воздухе. Потом ключи находятся, дверь открывается, приезжает другая машина, и ты едешь — но уже не чувствуешь себя человеком. Всё. Размытое пятно. Пуховик и пустота. Контур, оставшийся после взрыва.

— Бешлей, возьми отпуск. Открыть/Комментировать

2021-11-25 01:49:01 С такой стремянки было невозможно упасть, но можно было погибнуть, упади она на тебя.
— Охуенная стремянка, — решила я, и заплатила за неё как за туфли на распродаже в Net-a-Porter.
Потом подруга привезла ко мне мужа с шуруповёртом, который сумел прикрепить прорезиненные штуковины к лестницам, а потом лампочки перестали гаснуть в коридоре и принялись гаснуть в кухне, и я потеряла к ним интерес. «Потом они начнут гаснуть в гостиной, потом в спальне, потом я догадаюсь, что тайные силы пытаются со мной связаться, мигая лампами по всей квартире, потом в моей жизни начнут происходить очень странные дела. Да ну нахуй», — тоже решила я, и заперла стремянку в кладовке.

— Стремянку берём, — сказала я Ричарду. И хотела добавить, что она символизирует мое восхождение на пути к независимости и устойчивому положению в жизни, но запуталась и в английских, и в чешских словах.
— Очень устойчивая! — выдавила я наконец.
— Это я уже понял, что вам не нравятся скользкие вещи, — Ричард снова что-то пометил в своём листочке. — Что ж, объём работы понятен. Вывозим одежду, посуду, картины, стремянку…у мужчины вашего в этой квартире что-нибудь есть?
— Ну вот зачем вы сказали? Теперь я боюсь, что что-нибудь есть, — встревожилась я.
— Вывозим, значит, вещи мужчины, и все остальное…с некоторой долей неопределённости.
Я согласилась, Ричард поколдовал над своей бумажкой и вдруг насчитал мне 400 евро за переезд в один километр. Я восхитилась и честно сказала, что могла бы отдать эту сумму, увези перевозчик из моей жизни изрядную долю неопределённости, но за транспортировку стремянки, и без того стоившей целое состояние, такие деньги отдать не могу.

Короче.

Мы нанимаем Серегу с машиной. Открыть/Комментировать

2021-11-25 01:49:01 Утром пришел чувак Ричард из moving company: круглолицый и с хитрым прищуром. Заглянул в гостиную, оценил живопись.
— Что, и эту картину берёте? — спросил с недоверием. На картине многозначительные пятна. Конечно, мы их берём. Я примерно так вижу мир без контактных линз, а художник — внутренним взором. Ричард покачал головой, вписал искусство в свой строгий лист и с интересом обошёл диван.
— Диван берём?
— С диваном все сложно, — начинаю вздыхать, как если бы этим диваном мне существенно отравили жизнь ещё во младенчестве. — Сначала здесь был другой диван, очень уродливый, скользкий.
— Скользкий диван? — переспросил Ричард и зачем-то заглянул под диван. — Этот диван совсем не выглядит скользким.
— Ну разумеется! — раздражилась я. — Ведь это другой диван!

Диван, который и правда отравил мне жизнь и находился в квартире, когда я только въехала в своё первое пражское жилище, был кожаным и скользил в самых неподходящих обстоятельствах. Дневной сон мог закончиться падением в бездну. Или вот, например, целует тебя мужчина, а ты ускользаешь, и ладно бы ещё было куда. Впрочем, я даже не знаю, в каких обстоятельствах скольжение на диване могло бы пойти на пользу! Разве что кошка Хрюша, однажды доверенная мне коллегой, смогла получить удовольствие, катаясь на диване в мое отсутсвие и от восторга исполосовав лоснящуюся обивку.
Диван меняли с чешской неторопливостью — примерно полгода, и для начала привезли модель с отломанным подлокотником. Не сумев убедить меня в том, что модель с отломанным подлокотником хороша своей эксклюзивностю, поставщики диванов уехали и привезли мне новый диван незадолго до сообщения от хозяина квартиры, в котором он признавался, что затеял в своём уме перепланировку апартаментов и собирается воплотить свои фантазии в жизнь.
— Но вы же мне только что купили новый диван, — удивлялась я. — А теперь говорите съезжать.
— Такое, — отвечал хозяин.
Новый диван был больно хорош, и я подозревала, что хозяин апартаментов решил меня выселить, чтобы самолично лежать на нем и никуда не скользить в этой жизни.
— В общем, я теперь хочу его выкупить, но мы в процессе переговоров, — закончила я. Ричард почесал макушку, не зная, как изложить эту драму в квадратике на своём листе. Вопрос «вывозить или нет» остался без ответа.

В коридоре нас встретила ещё одна любимая мною картина, от которой у Ричарда произошло окисление лица — на ней была изображена моя гигантская голова, с жемчужной серёжкой и синим платком. Рисовал меня, как вы понимаете, не Вермеер.
— Из спальни мы заберём матрас, — командовала я. — Из кухни пароварку. Из кладовки стремянку. Из ванной — мужчину.
— Что? — удивился Ричард.
— Я говорю, в ванную сейчас не пойдём, там моется человек. Но его мы тоже перевезём.
Ричард выдал усмешку, потом неспешно оценил матрас, осмотрел кухонную утварь, открыл кладовку.
— Где ж вы такую стремянку достали? — спросил он, задрав голову.
Стремянка у меня значительная, я ей горжусь. Каждый раз, как кто-нибудь в моем доме просит стремянку, я открываю кладовку, и попросивший говорит: «Да ну нахуй». Случается такое, правда, не часто: обычно на Новый год, когда нужно поставить на трёхметровую ель шершавую звезду, или поменять лампочки в коридоре.

Собственно, с этих лампочек все и началось: уже на второй месяц моей жизни в этой квартире, лампочки стали мигать и гаснуть. Я обратилась в управляющую компанию, и мне выписали двух электриков, которые пришли через два года: пока один держал стремянку, второй карабкался к моим потолкам с новыми лампами. Спустя пару месяцев лампы снова погасли. В тот момент я решила, что мне осточертело годами ждать мужчин со стремянкой, и поэтому мне нужно стать женщиной со стремянкой, которой на хер никто не нужен. Открыв сайт с садовыми принадлежностями, я выбрала самую высокую и самую устойчивую конструкцию, какую только смогла найти: к двум лестницам крепились прорезиненные штуковины, которые минимизировали скольжение по полу, а сами лестницы крепко держались друг за друга железными крюками и прочными ремнями. Открыть/Комментировать

2021-10-25 20:38:04 Пани докторка не ответила сразу: она откинулась на своём стуле, и холодное солнце осветило раннюю седину. Я подумала, что если бы депрессия была женщиной, она могла бы стать пани докторкой. И как Доктор Кто, путешествовать в своём межгалактическом кубе.

— Тогда можете взять у нас одну палку.

***
Со следующего месяца антидепрессанты мне отменят совсем. Открыть/Комментировать

2021-10-25 20:38:04 Рис в столовой последнее время удачный. Рассыпчатый. Это отметил и шеф-редактор Иван, и корреспондентка Екатерина, и не могу не отметить я, потому что у жителя Чехии экстраординарных событий за всю жизнь наберется немного, а хорошо приготовленный в рабочей столовой рис — ситуация, прямо скажем, внештатная. Даже и не понятно, нужно ли выразить радость, а то вдруг потом будет, как с рыбой: мы так радовались вкусному лососю по четвергам, что сначала его полили зеленой жижей, потом стали подавать с картошкой, а в минувший четверг и вовсе — свернули в засохший рулет. Нет, лучше таить в себе радость. Может быть, не испытывать ее вовсе. Выпить пива и лечь спать. Проснуться только наполовину.

Чешские женщины, между прочим, выпивают в среднем шесть литров чистого спирта в год, и в отличие от мужчин начинают не с пива, а с вина, чтобы — цитирую местные СМИ — исправить свое плохое психическое состояние. Как писали Сенека, Марк Аврелий, Уильям Блейк и Альберт Эйнштейн: если ты не можешь изменить мир, измени свое отношение к этому миру. В статьях не указано, успешно ли справляются чешские женщины, а мне психиатр сказала, что я справилась и могу начать снижение антидепрессантов.

В клинике, куда я регулярно хожу лечиться от ипохондрии, уволились все психиатры, поэтому на чекап меня отправили в маленькую частную психиатрию. По дороге случилось чудо — возникла пробка. Я вертелась в такси, желая разглядеть источник транспортной аномалии, впереди неподвижно сидел таксист:
— Пани, пробка огромная.
— Насколько огромная?!
— Мы задержимся на десять минут.

Мы задержались на семь, и вбегая в низкое индустриальное здание, похожее на фантастический межгалактический куб, я заметила краем глаза курящую женщину. Она сидела на межгалактической урбанистической лавке и покачивала грязным теннисным тапочком на босой ноге. Лицо ее было серым. "Должно быть уборщица", — решила я.

Дородная дама на ресепшене провела меня в кабинет. Там я увидела аквамариновые кресла, скандинавские ножки скандинавского стола, прозрачный сосуд с водой, желтый ковёр, окна в пол и собранные в пучок палки. Палки стояли в углу, небезуспешно изображая художественный объект.

Я села в кресло и покачала ногой. Потом поставила ноги вместе. Не хватало ещё, чтобы психиатр увидела эту качающуюся ногу.

В комнату вошла женщина в грязных теннисных тапочках и представилась пани докторкой. Мы пожали руки, присели. Закинули ногу на ногу. Женщина покачала ногой. Я сдержанно протянула свой анамнез.

— М. М. М, — пани докторка произносила свои М., помечая карандашом особенно скучные места моей биографии: сложные родители, сложные отношения, сложная работа, заебалась. Я разглядывала кабинет и её серую юбку в тусклых, увядших цветах. Невозможно было представить, чтобы она выбрала эту мебель сама. Ну, разве что пучок палок.

— И вы бы хотели снизить антидепрессанты? — пани докторка опустила бумаги и посмотрела на меня бесцветным взглядом.
— Да. Думаю, да. Я уже несколько месяцев хорошо сплю и хорошо ем, у меня появились силы заниматься спортом и ходить на работу. И ещё…мне, похоже, нравится один парень. Понимаете, когда я была в депрессии, мне даже коты не нравились.

Пани докторка немедленно сделала в бумагах пометку.

— В общем, я подумала, что готова справляться сама, — эту речь я готовила с самого утра и выпалила все аргументы на одном дыхании. Пани докторка подвинула мне стакан и сосуд с водой.
— А что этот парень? Вы ему тоже нравитесь?

К этому вопросу я была не готова. Мы по-приятельски виделись пару раз: за завтраком обсудили погоду, за ужином — арабо-израильский конфликт. Я специально не надела на завтрак платье и намеренно не накрасила губы на ужин. Мы съели на двоих одну рыбу и выпили бутылку вина. Гуляли по городу и рассказывали истории, которые я не помню. А еще он подарил мне гигантские финики, и ни в одной книге не сказано, что это значит.

— Я не знаю.
— Надо узнать. И если ответ вас устроит, снижайте дозу наполовину.

Я тут же разволновалась и покачала ногой.

— А если я ему не нравлюсь? Открыть/Комментировать

2021-08-19 23:13:27 В августе 1991 года мне было два года, но мне кажется, я всю жизнь на каких-то странных баррикадах сижу.

По рассказам моих родителей я быстро усвоила, что хуже возвращения в Советский Союз — только возвращение на летние каникулы к бабушке: там тоже заставляли копать картошку, ни во что не ставили человеческие права, запрещали читать интересную литературу, но по крайней мере на скопленные деньги можно было купить жвачку и кока-колу. В Советском Союзе, по моим представлениям, купить можно было только хрустальную салатницу, чтобы положить ее в сервантовый гроб.

— Не трожь салатницу! Она хрустальная!

«Бабушка, когда-нибудь ты умрешь», — сказала бы я сейчас бабушке, но она уже умерла.

Уже в девяностые годы мне приходилось бороться за доступ к средствам массовой информации: телевизор у нас был тогда один, и его смотрели взрослые. Не в силах убедить бумеров, что «Байки из склепа» важнее политического контента, я была вынуждена смотреть бесконечные новости, аналитические ток-шоу и «Куклы» Виктора Шендеровича. И пришла к выводу: чтобы меня хоть когда-нибудь кто-нибудь начал слушать, надо стать бородатым мужиком. Ну или хотя бы Светланой Сорокиной.

Так я пришла в загибающуюся журналистику и уже на первом курсе, явно куражась, говорила однокурсникам, что скоро нам негде будет работать. Тогда я даже не представляла, что скоро будет негде работать именно мне, потому что почти все мои однокурсники после выпуска предпочли другие профессии.

Последующие годы я провела так, словно судьба загнала меня на последнюю баррикаду, оставшуюся от 91-го года. К настоящему времени — ее почти разобрали.

И теперь, спустя тридцать лет от событий того августа, спустя тридцать лет моей жизни — спустя всю мою жизнь! — у меня только два вопроса:

«На хуя вообще всё?»

и

«Когда уже выключат эти «Байки из склепа»? Открыть/Комментировать

2021-08-15 21:13:02 А другой — что я Томас Мор, монах-францисканец и чешская амазонка! Как думаешь, кому из них мне действительно приятно платить деньги?

Глазные яблоки снова закатывались, и на мгновение появлялись где-нибудь в Нью-Йорке.

И вот, когда я уже отчаялась найти ответы в моем искалеченном детстве и даже истории из жизни ордена францисканцев перестали меня развлекать, внутри меня вдруг случился захват серотонина: как будто раньше патрули зажимали его в тёмных переулках, а тут — после четырёхмесячной подготовки — накрыли всю сеть.

Поставки вновь оказались под контролем властей и были легализованы: теперь чтобы почувствовать радость — достаточно припасть на мгновение к любому из ее щедрых источников. К этим облакам, к этому небу. К этому проникшему в дом эклеру. Хорошо выспаться. Хорошо устать на работе. Хорошо выложиться в спортзале. Посмотреть на понравившегося мужчину — и выйти из трамвая на своей остановке.

— Так а чем кончилась та история, когда ты была крестьянкой в девятнадцатом веке, а твой крестьянский муж решил изобрести летательный аппарат? — спрашивает подруга. Она в прошлые жизни хоть и не верит, но моими интересуется регулярно.
— Да хуй знает, — говорю. — Я ж перестала ходить.

Мы созваниваемся, пока я лежу на шезлонге в городском парке. Солнце уже сожгло мне коленки, а в коробку с малиной приземлилась стрекоза. Я зеваю и, ощутив прилив довольства, бормочу в трубку:

— Но мне почему-то кажется, что они улетели. Открыть/Комментировать

2021-08-15 21:13:02 На четвертый месяц, почти сразу после того, как я пожаловалась в свой медицинский центр, что антидепрессанты, кажется, не действуют, а медицинский центр пожаловался мне, что у них уволились все психиатры — таблетки вдруг заработали в полную силу.

В интернете я прочитала, что антидепрессанты задерживают молекулы серотонина и загоняют их в щели между нервными клетками. В моем представлении это больше похоже на насильственное удержание и эксплуатацию с целью получения выгоды, что должно наказываться каким-нибудь УК. Но внутри меня, слава богу, никакие УК не действуют и царит беспредел.

В первые месяцы я иногда замечала, что цвета стали ярче, мои сомнения — слабее, а голос внутреннего критика как будто все время затыкали подушкой (слово "беспредел", кстати, принадлежит ему). Я стала отличать майоран от базилика и базилик от орегано. Да, я снова стала готовить и теперь чувствую, когда мне невкусно. Когда началась депрессия, еда оставила за собой лишь концепт еды — она насыщала, тяжело вставая на то место, где у меня возникала дыра в душе, но не давала мне ни радости, ни сил. Поэтому я ела безучастно, как корова.

На таблетках я почти сразу стала неплохо спать. Правда, все еще дергаю ногой перед сном, словно пытаюсь оттолкнуться от земли, которой не существует и никогда не было под моими ногами. Оттолкнуться от дна, чтобы всплыть — как говорят психотерапевты.

У меня их, кстати, два: один нормальный, другой — паранормальный. Нормальный говорит со мной о моих чувствах.

— Что вы сейчас чувствуете, Ольга?
— Господи, как вы меня заебали этим вопросом.
— Вы не могли бы конкретизировать чувство, которое стоит за словом «заебали»?
— Могу. Заебанность.

Паранормальный рассказывает мне сказки из прошлой жизни. В одной из них я была наставником своенравной особы королевских кровей. И судя по всему, у меня не было преподавательского таланта, потому что мой подопечный обернулся кровавым тираном и погубил очень многих людей. Поэтому в моей нынешней жизни — по мнению терапевта — я так страдаю от людей, которые творят хаотическую хуйню.

— Я знаю, — озарилась внутренним светом моя подруга, большая специалистка по английской монархии. — Ты была Томасом Мором!

Лорд-канцлер. Философ. Писатель-гуманист. Ментор Генриха VIII, ебанашки. Мне все подходит. Но, господи, чувак, почему нельзя было прожить свою жизнь так, чтобы снова родиться в Англии? И вы, да, вы, все бесчисленные воплощения моей души, в которые я не верю: почему нельзя всегда жить свою жизнь так, чтобы быть достойным гражданином Англии?

И к моей нынешней душе у меня все те же вопросы.

Ах, если бы Томас Мор увидел Обнинск, в котором меня притащило на этот свет! Он написал бы «Утопию» от отчаяния.

Тяжелее всего мне было без спорта. Силы упорно не возвращались. Депрессия сжирала все накопленное за ночь, стоило мне открыть глаза. До тёмных времён я занималась трижды в неделю, щеголяла кубиками на животе, соблазняла людей кокетливой игрой бицепсов и подкидывала гантели как блинчики. В депрессии моих сил хватало взобраться в трамвай и проползти в офис, где я с трудом поднимала сумку с обедом.

Нормальный психотерапевт советовал мне найти нового психиатра. Паранормальный говорил, что в одной из прошлых жизней я была амазонкой, и поэтому теперь мне нравится феминизм. «Как это все связано?! — возмущалась я. — Вы что думаете, у амазонки не может быть депрессии?!» — «Я думаю, как раз амазонки очень к ним расположены!» — кипятился медиум.

— Господи, Бешлей, только не говори мне, что платишь деньги за все эти сказки, — другая моя подруга, человек во всех отношениях приземлённый (она геолог), закатывала глаза так далеко, что я не удивлюсь, если в этот момент они выкатывались где-нибудь вместо шаров для боулинга в Глазго, а потом — на глазах у изумлённой публики — закатывались обратно.
— Ты знаешь, сколько стоит хорошая история? — отвечала я. — Целые состояния! Один специалист говорит мне, что у меня затяжные последствия кумулятивной травмы и ПТСР. Открыть/Комментировать

2021-08-06 12:22:07 Я ещё не знаю, что смогу написать сейчас, сидя в раздевалке спортзала, где — чтобы закрыть на ключ желтый шкаф, — нужно положить в него двадцать крон.

У меня много вопросов к себе, и один из них — как я вообще оказалась в журналистике. Меня отговаривала мать («Посмотри на эту корреспондентку в телевизоре! Будешь, как она, стоять на ветру!»). Меня отговаривали преподаватели в университете (мне, правда, казалось, что Ольга Романова шутит, когда говорит, что лучше бы весь наш курс передумал, пока не поздно). Мои редактора были…скажем так, не очень приветливыми людьми (достаточно неприветливыми, чтобы любой сбежал из профессии сломя голову).

Но снова и снова я делала выбор в пользу журналистики.

Я не могу объяснить, почему.

Возможно, потому что мне нравились эти люди в телевизоре: как они говорят и где они находятся — за плечами продрогших на ветру корреспондентов часто были удивительные места. Возможно, потому что мне нравилась Ольга Романова и Светлана Сорокина. И, конечно, Анна Политковская — недостижимый пример мужества и человеческой красоты. Возможно, потому что мне нравились мои редактора — в те редкие моменты, когда они не орали, это были самоотверженные профессионалы, талантливые и умные люди. Возможно, потому что я всегда любила моих коллег: благодаря этой профессии, я встретила людей, знакомством с которыми я горжусь.

Возможно, потому что я просто люблю людей, которые — как написал мне незадолго до смерти близкий, дорогой человек — в большинстве своём дьявольски глупы. Ну и пусть.

Возможно, потому что я люблю рассказывать истории, редактировать тексты?

Я не знаю. Но это был правильный выбор, сделанный по глупости.

Потому что журналистов, которыми я восхищалась, больше нет в газетах и телевизоре. Некоторые из них убиты и больше никогда ничего не напишут, и не снимут никакой материал. Мои друзья и бывшие коллеги остались без работы и фактически живут в ситуации запрета на профессию. Они не знают, что делать, а я не знаю, как им помочь.

Я нахожусь за границей. Идёт третий год моей эмиграции. У меня есть работа по стечению обстоятельств: останься я в России, сейчас мне бы негде было работать.

Каждый день я пишу сюжеты для вечерней программы, в которых рассказываю о закрытии редакций, ярлыках иностранных агентов, бегстве людей из страны. И это в те редкие дни, когда я не рассказываю про пытки в тюрьмах, забитых до смерти женщинах, проваленную вакцинацию и умирающих без кислорода пациентов.

Нет, я не так представляла себе свою будущую работу, когда пошла на отделение журналистики в Высшую школу экономики.

Но иногда так бывает, что ты кладёшь свои двадцать крон, открываешь шкафчик, а там кот Шрёдингера в ящике Пандоры — и хорошо, если хотя бы кот жив.

Я не знаю, как сложится моя жизнь, останусь ли я в журналистике, вернусь ли в Россию. Но я знаю, что когда-нибудь все изменится, и на российском телевидении снова будут люди, достойные восхищения. И в российских изданиях снова будут блестящие тексты. И расследователи будут теми, кого уважают, а не преследуют.

Мне просто очень, невыносимо, до гнева, до ярости, жаль, что такие журналисты есть прямо сейчас, но для них больше нет места.

#запрещенная_профессия

P.s. Спасибо изданию «Холод» за флешмоб. Рассказывать, почему я пришла в профессию и что я думаю о происходящем сейчас, пришлось из спортзала, потому что договаривались запустить тексты в двенадцать по Москве. Открыть/Комментировать