Я ещё не знаю, что смогу написать сейчас, сидя в раздевалке сп | Beshley

Я ещё не знаю, что смогу написать сейчас, сидя в раздевалке спортзала, где — чтобы закрыть на ключ желтый шкаф, — нужно положить в него двадцать крон.

У меня много вопросов к себе, и один из них — как я вообще оказалась в журналистике. Меня отговаривала мать («Посмотри на эту корреспондентку в телевизоре! Будешь, как она, стоять на ветру!»). Меня отговаривали преподаватели в университете (мне, правда, казалось, что Ольга Романова шутит, когда говорит, что лучше бы весь наш курс передумал, пока не поздно). Мои редактора были…скажем так, не очень приветливыми людьми (достаточно неприветливыми, чтобы любой сбежал из профессии сломя голову).

Но снова и снова я делала выбор в пользу журналистики.

Я не могу объяснить, почему.

Возможно, потому что мне нравились эти люди в телевизоре: как они говорят и где они находятся — за плечами продрогших на ветру корреспондентов часто были удивительные места. Возможно, потому что мне нравилась Ольга Романова и Светлана Сорокина. И, конечно, Анна Политковская — недостижимый пример мужества и человеческой красоты. Возможно, потому что мне нравились мои редактора — в те редкие моменты, когда они не орали, это были самоотверженные профессионалы, талантливые и умные люди. Возможно, потому что я всегда любила моих коллег: благодаря этой профессии, я встретила людей, знакомством с которыми я горжусь.

Возможно, потому что я просто люблю людей, которые — как написал мне незадолго до смерти близкий, дорогой человек — в большинстве своём дьявольски глупы. Ну и пусть.

Возможно, потому что я люблю рассказывать истории, редактировать тексты?

Я не знаю. Но это был правильный выбор, сделанный по глупости.

Потому что журналистов, которыми я восхищалась, больше нет в газетах и телевизоре. Некоторые из них убиты и больше никогда ничего не напишут, и не снимут никакой материал. Мои друзья и бывшие коллеги остались без работы и фактически живут в ситуации запрета на профессию. Они не знают, что делать, а я не знаю, как им помочь.

Я нахожусь за границей. Идёт третий год моей эмиграции. У меня есть работа по стечению обстоятельств: останься я в России, сейчас мне бы негде было работать.

Каждый день я пишу сюжеты для вечерней программы, в которых рассказываю о закрытии редакций, ярлыках иностранных агентов, бегстве людей из страны. И это в те редкие дни, когда я не рассказываю про пытки в тюрьмах, забитых до смерти женщинах, проваленную вакцинацию и умирающих без кислорода пациентов.

Нет, я не так представляла себе свою будущую работу, когда пошла на отделение журналистики в Высшую школу экономики.

Но иногда так бывает, что ты кладёшь свои двадцать крон, открываешь шкафчик, а там кот Шрёдингера в ящике Пандоры — и хорошо, если хотя бы кот жив.

Я не знаю, как сложится моя жизнь, останусь ли я в журналистике, вернусь ли в Россию. Но я знаю, что когда-нибудь все изменится, и на российском телевидении снова будут люди, достойные восхищения. И в российских изданиях снова будут блестящие тексты. И расследователи будут теми, кого уважают, а не преследуют.

Мне просто очень, невыносимо, до гнева, до ярости, жаль, что такие журналисты есть прямо сейчас, но для них больше нет места.

#запрещенная_профессия

P.s. Спасибо изданию «Холод» за флешмоб. Рассказывать, почему я пришла в профессию и что я думаю о происходящем сейчас, пришлось из спортзала, потому что договаривались запустить тексты в двенадцать по Москве.