2022-06-05 20:31:37
Так вот, обдумывая пост выше. Давно пришёл к выводу, что монахи — страшные люди: они любят всех и потому никого. Их любовь — не конкретная, но виртуальная, и любят они не людей, но Бога, пускай и через людей; Бог же, будучи существом невидимым, вполне может быть понят как нечто виртуальное. К понятию виртуальности мы ещё вернёмся.
Семейный же вопрос занимал Достоевского чуть меньше, чем Толстого или того же Розанова, но все же занимал. Если приглядеться, то почти все романы его пятикнижия так или иначе завязаны вокруг проблемы семейственности. Раскольников совершает убийство будто бы затем, чтобы спасти сестру от вынужденного брака; «Бесы» — своего рода вариация на тему «Отцов и детей», где Верховенский-ст., человек сороковых годов, столько же отец Ставрогина, сколько и Верховенского-мл., здесь у Достоевского стариковский тезис идеализма идёт к антитезису юношеской революции и нигилизма; «Подросток» (история случайного семейства) и «Братья Карамазовы» — тут и говорить ничего не надо, все понятно из названия.
Разве что «Идиот» проблему семьи затрагивает по касательной. Но это исключение — подтверждение правила. Мышкин как раз таки и есть та самая попытка во «всечеловека», «положительно прекрасного» существа, не привязанного ни к чему конкретному, кровному, земному, или, может быть даже лучше сказать, почвенному, пахучему. Отсюда — весь трагизм его фигуры, неотрывно связанный с комизмом. Он тщится любить всех — и эта его любвеобильность оборачивается не счастьем, но бедой для тех самых всех.
И здесь мы натыкаемся на другой важный пункт. Проблема семьи для Достоевского — частная проблема, уходящая в проблему общения. Любовного общения, другого общения Достоевский не мыслит. Знаменитые слова, написанные Достоевским в час смерти его жены, Маши, от частного — семьи — тотчас переходят ко всеобщему — общению в любви:
«Маша лежит на столе. Увижусь ли с Машей? Возлюбить человека, как самого себя, по заповеди Христовой, — невозможно. Закон личности на земле связывает. Я препятствует. Один Христос мог, но Христос был вековечный от века идеал, к которому стремится и по закону природы должен стремиться человек. Между тем после появления Христа как
идеала человека во плоти (курсив Достоевского) стало ясно как день, что ... высочайшее употребление, которое может сделать человек из своей личности, из полноты развития своего я, — это как бы уничтожить это я, отдать его целиком всем и каждому безраздельно и беззаветно».
Обратите внимание на слова, набранные курсивом: идеал человека во плоти. Мы к этому ещё вернёмся, это как раз-таки решение Достоевским проблемы виртуального. Сейчас интересно другое: это же рассуждение 1864 года Достоевский повторяет спустя почти 20 лет устами Ивана Карамазова (правда, в более комичной форме, но у Достоевского всегда так: один шаг от трагедии к комедии):
«По-моему, Христова любовь к людям есть в своем роде невозможное на земле чудо. Правда, он был бог. Но мы-то не боги. Положим, я, например, глубоко могу страдать, но другой никогда ведь не может узнать, до какой степени я страдаю, потому что он другой, а не я, и, сверх того, редко человек согласится признать другого за страдальца (точно будто это чин). Почему не согласится, как ты думаешь? Потому, например, что от меня дурно пахнет, что у меня глупое лицо, потому что я раз когда-то отдавил ему ногу».
Дальнейшее рассуждение Ивана в точности совпадает с рассуждением самого Достоевского: закон эвклидовой геометрии — то есть земного, человеческого, трехмерного разума — не позволяет понять любовь к ближнему. Интуитивно ясно, что такое любовь к себе, но совсем неясно, что такое любовь к ближнему, такому неопрятному, дурно пахнущему и дурно же поступающему. А раз нет любви, то не может быть и прощения, поскольку прощения возможно только в парадигме любви, не бывает рационального, рассудочного прощения.
Но есть неэвклидова геометрия, есть пересекающиеся параллельные прямые, contradictio in adjecto, и есть Христос, способный поцеловать человека, разрушившего до основания все Его дело — Великого инквизитора.
1.5K viewsedited 17:31
Л
