Дневник партизана Дзяковича и другие воспоминания о войне

2022-04-13 21:58:14 1942 г, #Небольсин
Однажды ко мне подошел взволнованный Андрей Панченко:
— Митя, поговорить надо!
Мы вышли из барака. Был выходной воскресный день. Немцы в этот день не позволяли себе работать. Воскресение не для работы — говорили они. Естественно, не работали и пленные, которые на заводе находились только под присмотром мастеров немцев. На территории лагеря в одиночку, парами, кучками сидели, стояли, бродили военнопленные, наслаждаясь теплыми лучами солнца. Мы отошли в сторонку.
— Меня вызывал комендант, — сказал Андрей, — Он знает, что я владею немецким языком и поэтому назначает меня переводчиком. Как ты на это смотришь?
— У нас же есть переводчик, разве нужен еще один? — удивился я.
— Комендант сказал, что всех евреев отправляют в другое место, в том числе и Леву-переводчика. Требуется замена.
— А ты ничем не рискуешь? — спросил я, — Помнишь, Андрей, когда нас допрашивали в шталаге? Тогда тебя чуть не приняли за еврея.
— Я рискую гораздо больше, чем ты думаешь. Ты знаешь, кто я? Ты ни разу за все наше знакомство не спросил меня.
— Знаю, кто ты! Военнопленный Андрей Панченко, мой верный товарищ, — улыбнувшись, ответил я.
— Совершенно верно, Митя, и кроме всего этого, я батальонный комиссар, пограничник, носил в петлицах две шпалы. Теперь ты знаешь, чем я рискую.
— Мог бы и не говорить кем ты был, Андрей.
— Почему?
— Потому что я и без этого догадывался, что ты не рядовой боец. Отличить красноармейца от комиссара не так уж и трудно.
— Вот это здорово! — удивился Андрей, — А я и не подозревал. Значит надо за собой следить, не забывать, что мы в плену, да еще у фашистов. Митя, ты не ответил на мой вопрос: как ты расцениваешь мое назначение переводчиком и что ты можешь посоветовать. Как ты на это смотришь? — Вновь спросил Андрей.
— Соглашайся, но будь очень осторожен.
Мы долго еще ходили по кругу, Андрей откровенно рассказывал о своей нелегкой военной судьбе, а я слушал и думал — неужели все это правда? Судили, исключали из партии, лишали звания, наград, а затем, искалечив душу, восстановили перед самой войной. Не укладывалось в голове, что в нашей самой справедливой стране, как я считал, мог царить такой произвол. Ведь почти то же самое мне рассказывал когда-то Каленник. Я слушал Андрея и мне становилось страшно, неужели и со мной будет тоже, если вернусь на Родину. За плен. Хотя я не признавал себя виноватым. Прежде чем попасть в плен, я выполнил приказ командования.
— Вот так, Митя, — заключил Андрей, — наши лагеря не лучше немецких. Бывал я в своих, теперь в немецких, а придут наши и опять загонят в лагеря за плен, я в этом уверен. Не жизнь, а сплошная тюрьма, сплошная малина!
На другой день угнали евреев. И никто не знал куда, даже охрана. Андрей стал переводчиком. Вскоре его, по распоряжению коменданта, переселили в отдельную комнатушку при санчасти. Чуть позднее Андрей устроил Николая Бетхлова лагерным санитаром и поселил вместе с собой. У меня тоже была возможность с его помощью устроиться в штат лагерной прислуги, но я отказался. В голове зрели другие планы. Открыть/Комментировать

2022-04-12 19:32:43 1942 г, #Небольсин
Действительно, несколько дней нога очень болела, я с трудом добирался до туалета — присесть на толчке было адским испытанием, но потом, опухоль постепенно спала и я свободно мог забираться в постель на второй этаж.
— Ну, как королевская мазь? — спросил однажды Ефим, зайдя в наш барак.
— На все сто, — похвалил я, — даже запах стал нравиться не только мне, но и соседям.
— А ты говорил, что ею только клопов морить. Мы, медики, народ понимающий, знаем, как и чем лечить.
— Я шутил, Ефим, за королевскую мазь и за твое внимание большое спасибо. Скажи, правду говорят, что раньше дегтем сапоги мазали.
— А что? Правильно говорят. И сейчас мажут. От дегтя кожа становится мягкой и воду не пропускает, нога сухая. А ты не знал? Подначиваешь? Да?
Между прочим, фамилия Бронников мне была известна давно. В Михайлове я несколько лет учился в школе с Бронниковой Катей, моей троюродной сестрой. Жила она в Третьем Пронском переулке, где одно время жили и мы, Небольсины. Отца у нее не было, только мать, которую тоже звали Екатериной. После освобождения Михайлова обе Кати были арестованы и осуждены за связи с немецкими офицерами. В Михайлов Бронниковы не вернулись — пропали без вести.
В другой раз Ефим Бронников зашел ко мне «навеселе». Я это сразу заметил и удивился такой непозволительной для пленных роскоши.
— Слушай, Димитрий, мы с тобой оба командиры, ты... — начал, было Ефим, но я его перебил:
— Кто тебе сказал, что я командир, откуда ты взял?
— Не морочь мне голову, — пьяный Ефим всезнающе улыбнулся, — Все знают, что ты лейтенант, только ты один не знаешь. Так я говорю?
— Ты где-то хлебнул, Ефим, неужели у тебя есть спирт?
— Есть! — гордо ответил Ефим, — У меня все есть. Не веришь? Пошли, покажу. Айда ко мне в аптеку. Ефим трепаться не любит. Все покажу, расскажу и чем угостить найду. Айда! Пошли, Димитрий!
«Что-то он такой добрый сегодня? Хитрит или спьяну бахвалится?» — подумал я, слезая с кровати. В дневное время лагерь не охранялся, бараки были открыты, так что мы с Ефимом свободно прошли в аптеку, где, страдая от безделья, резались в карты Сашка-санитар и Ленька — часовых дел мастер.
— Прошу встать! — полушутя, полусерьезно скомандовал Ефим, — знакомьтесь, мой больной Димитрий. Саня! Налей шампанского!
Ефим был в ударе, его развезло, он пьяно улыбался, хлопая меня то и дело по плечу. Санитар протянул мне стакан браги и я, не дожидаясь особого приглашения, сел за столик, опрокинув содержимое стакана в рот и закусил печеной картошкой.
— Ешь, ешь! Бери еще! — сказал рыжий Ленька и пододвинул ко мне тарелку. Вскоре санитар и часовщик ушли, а Ефим все еще долго угощал меня бражкой и картошкой, заставляя слушать бессвязные рассказы о его прошлой, довоенной жизни. Наконец, он устал, а мне надоело его слушать и я, тоже опьяневший, но довольный, что сегодня нажрался, положил в карманы оставшуюся картошку, поблагодарив Ефима, и ушел в барак. Открыть/Комментировать

2022-04-10 20:55:32 1942 г, #Небольсин
Но вот, однажды ночью, нас подняли, как по тревоге. Комендант отсчитал человек тридцать и нас погнали на срочную разгрузку вагонов с углем. Когда работа близилась к концу, вдруг завыли сирены воздушной тревоги. Погасли огни. Все погрузилось в темноту. Охраны с нами не было — немцы-мастера, отвечавшие за нас, при первых же сигналах опасности, приказали всем оставаться на местах, а сами ушли в бомбоубежище. Вот мы и решили воспользоваться этим моментом, чтобы сходить в бурты за картошкой.
Темень стояла — хоть глаз коли, но Петр Червонный уверенно вел нас к цели. Снега не было — он растаял, но земля оставалась мерзлой, прикрытой ледком. В далеком звездном небе надрывались моторы, вспыхивали и зависали ракеты, освещая землю мертвенно-белым светом.
— Митя, как дела? Набрал? — напомнил о себе Саша, ковырявшийся рядом со мной, — Я все. Закончил.
— Дыру заделал? — напомнил я.
— Все в порядке. Заделал.
— Тогда топай! Я догоню!
В это время со стороны залива прогремели выстрелы. Мы прижались к земле, а затем бросились бежать в сторону завода. И тут меня подстерегла беда — нога подвернулась на ледяной кочке и я упал. Не только бежать, но и встать не мог. Снова прогремели выстрелы. Что делать? Даже ползти не могу. Спрятаться некуда. Ребят не слышно. Если поймают, считай конец — пристрелят на месте. И вдруг из темноты я услышал голос Саши:
— Митя! Где ты?
— Здесь, здесь, Саша, — отозвался я.
— Что с тобой? Куда пропал? — и он ругнулся так, как никогда не ругался.
— Ногу подвернул, не могу подняться.
— Обопрись на меня, вставай! — он помог мне встать, — Берись за шею. Бросай мешок!
И мой друг потащил меня к заводу. Хорошо, что воздушная тревога была продолжительной. Американцы бомбили Берлин и Росток. Сирены завывали еще несколько раз. Все обошлось благополучно, а могло бы не обойтись, если бы за мной не вернулся Саша.
А мешочек с картошкой я не бросил, хотя до лагеря с помощью ребят доплелся еле-еле. Коменданту объяснил, что ушибся на работе. Лагерный фельдшер Ефим Бронников, осмотрев припухшую ногу, дал мне какой-то темной мази.
— Перелома не нахожу, — заключил он, — Сегодня и завтра холодный компресс на больное место, потом тепло и мазь, — Степан! — позвал он уборщика, — принеси ведро холодной воды.
— Твоею мазью, Ефим, только клопов морить, уж больно она вонючая, — заметил я, понюхав баночку с мазью.
— Дурак ты, Димитрий! — В сердцах бросил Ефим, — а еще образованный человек. В эту мазь добавлено лучшее королевское лекарство — деготь, причем березовый, помажешь несколько дней и все болячки, как рукой снимет. На работу не будешь ходить неделю — я доложу коменданту. Открыть/Комментировать

2022-04-09 21:56:20 1942 г, #Небольсин
Как-то после отбоя, когда все улеглись на свои места, Саша Истоминский нерешительно попросил меня:
— Митя, расскажи про Францию. Расскажи, как ты там воевал.
— Откуда тебе известно, что я был во Франции? — насторожился я.
— Ребята говорят. Все говорят. Только я ничего не знаю. Ты не бойся, я никому не расскажу. Вот крест! — побожился Сашка.
Вологодский парень, призванный в армию за месяц до начала войны, ни разу не державший в руках винтовки, Саша Истоминский оказался в первые дни войны на самой границе. Их полк, вооруженный лопатами, гнали на рытье укреплений. Прямо на марше он попал под атаку немецких танков. Тех, кого не раздавили гусеницы, немцы взяли в плен. Через страшные лагеря военнопленных прошёл Саша Истоминский.
— Потерпи, Сашок, потерпи. Тебе я все расскажу. А пока не время, — пообещал я.
— Почему не время? — не унимался Сашка.
— Потому, что боюсь, как бы в концлагере обо мне не вспомнили.
Но, в конце концов, я уступил другу и раскрылся:
— Да, во Франции я был, но я ее не видел. Не видел ни одного города, ни одной, можно сказать, деревни. Лес, горы, трущобы, где скрывались партизаны. И ничего хорошего. Борьбы настоящей не было. Одни потери. Больше прятались, чем воевали, — начал я свой рассказ. Про Николая Бетхлова и Андрея Панченко не упоминал, на всякий случай.
Настоящая дружба познается в беде. Саша стал для меня не только другом, но, я бы сказал, братом, готовым в любое время прийти на помощь. И он в скором времени доказал это.
А дело было такое. Украинские цивильные ребята уверили нас, что за территорией завода, почти на берегу залива, находятся картофельные бурты. Вася Кирпичников и Петр Червонный, работая в ночной смене на разгрузке вагонов, решили сделать «картофельную» вылазку. «Операция» прошла успешно. В лагерь друзья вернулись с картошкой. Потом они еще несколько раз совершали подобные ночные рейды. Мы с Сашей такой возможности не имели, так как работали в дневную смену. Открыть/Комментировать

2022-04-08 20:52:18 1942 г, #Небольсин
Обычно по вечерам, после работы и поверки, когда, пересчитав пленных и закрыв бараки на все запоры и замки, комендант уходил восвояси, а до отбоя еще оставалось время, мы собирались группами, как на деревенских посиделках, рассаживались на кроватях, табуретах или просто сидели на корточках и начинали будоражить память рассказами о красивом, радостном прошлом: о сытых самогонных праздниках, о посиделках с веселыми девчатами и жареными семечками, о тайнах любви, о вкуснейших караваях хлеба, испеченных в русской печке, о сибирских пельменях, окороках соленых и копченых, от одного упоминания о которых урчало в животе и текли слюнки. Да! Голод от которого нельзя было убежать или спрятаться сидел в каждой клетке тела, понуждая думать и мечтать только о еде. Голод владел человеком.
Были среди нас и талантливые рассказчики анекдотов, настоящие юмористы, которые своими рассказами отогревали наши израненные души. Они заставляли нас улыбаться и даже хохотать до слез. А иногда мы пели песни. Петь не запрещалось. Несмотря на все невзгоды, к песне тянулись многие, равнодушных не было, потому что с песней в растревоженном мозгу каждого проносились мимолетные видения далекой, милой родины: рязанщины, Сибири, Кубани, Алтая и так далее.
По воскресным дням разрешалось петь на улице. На наш «концерт» приходили даже из города немцы. Охрана не протестовала, хотя близко к лагерю никого не подпускала. Пели русские и украинские народные песни, пели и советские. Я был любителем песен, особенно украинских, наверное, потому, что украинцы, как природные песенники, исполняли их на несколько голосов, да еще с подголосками, любовно, красиво, слаженно, от всей души. Обычно в паре со мной запевал украинец Василь, походивший на Николая Каленника и по голосу и по фигуре.
В команде меня стали признавать и не только в песнях. Особенно ко мне потянулись ребята, когда узнали, что я лейтенант Красной Армии, со мной всегда советовались, выслушивали мое мнение, хотя по возрасту, пожалуй, я был помоложе всех. Не последнюю роль в этом сыграли Панченко и Бетхлов, которые, как я догадывался, в сокровенных разговорах намекали о наших боевых делах. Открыть/Комментировать

2022-04-07 19:59:57 1942 г, #Небольсин
От старика Отто мне тоже перепадало иногда что-нибудь. В обеденный перерыв он брал у меня маленький плоский алюминиевый котелок, который я сам смастерил и, пряча под халат, приносил из немецкой столовой половник — другой картофельного или крупяного супа.
Может показаться, что все немцы были добренькими к советским военнопленным. Отнюдь нет. Некоторые люто ненавидели нас, надо и не надо гоняли на работе, придирались, издевались и били. К счастью, таких было немного. Правду говорят, что в любом народе хороших людей больше, нежели плохих. И все же...
Недалеко от меня, в электроцехе работал Вася Кирпичников, большеголовый парень из Ленинграда, который подвозил на тележке какие-то детали. Его мастеру что-то не понравилось, то ли Василий припоздал с подвозкой, то ли лишку просидел в туалете — мастер стал его бить. Я не выдержал и с молотком бросился защищать Ваську, забыв вгорячах, что я военнопленный. Хорошо, что не ударил немца. И все же мастер пожаловался начальству. Меня наказали пятью сутками лагерного карцера, да дважды одноглазый комендант ударил штыком по рукам, которые я подставил, защищая голову. Могло быть и хуже.
— Ты чего лезешь не в свое дело? — Выговаривал мне Саша Истоминский, — Ну, получил Васька пару раз по морде, оно, конечно, обидно, но с Васькой то ничего не случилось, а тебя за мастера, если бы ты ударил, могли поставить к стенке.
— Ты говоришь правильно, Сашок, не сдержался я. Но бывает и скотина, когда ее бьют, брыкается. А мы, по-твоему, и брыкнуться не смеем? Кто же нас защитит, если не сами?
Андрей после карцера встретил меня своими объятиями.
— Поздравляю, командир!
— С чем? — поинтересовался я.
— С победой! Нехай, знают наших. И все-таки, в следующий раз мы, твои друзья и товарищи, не советуем так горячиться. Сдерживай себя. А вот это тебе ото всей команды. — Андрей положил сверток на мою постель, — Никаких возражений. После отсидки надо немного поправить здоровье. Как говорят, береги здоровье — его ни за какие деньги не купишь. Команда решила — с каждого по крохе, вышло не так уж много — пара буханок, но зато от души!
После того случая драчливый мастер, хотя и поглядывал на меня косо, но Ваську бить перестал.
Шли дни, недели, месяца голодного существования. Голод заполнял наши головы, мысли о еде не оставляли нас ни на минуту — с ними мы ложились спать, с ними просыпались. Весь настрой жизни был связан с постоянным поиском пищи. Уж очень брал соблазн пробраться незамеченным к бочкам с пищевыми отходами, которые стояли у немецкой кухни, зачерпнуть содержимое в котелок и вовремя смыться. Иногда это удавалось и тогда, укрывшись в туалете для пленных, сидя на толчке, с кем-нибудь на двоих или на троих, опорожняли котелок. Главное, не попадаться на глаза старшего мастера. Что в котелке — неважно: остатки сырой капусты — хорошо, подкисший суп с помоями — еще лучше, отлично! О другом мечтать не приходилось. Если мне удавалось «подкалымить» хоть что нибудь, я чаще всего терпел, чтобы не сожрать до вечера и донести до барака, зная о том, что Саша Истоминский, мой сосед по кровати, может прийти без «навара».
В плену по одиночке не жили, у каждого был друг-напарник. Я делился с Сашей — он со мной. Неделимыми были только хлеб и баланда, которые мы получали, как паек, в лагерной столовой. Открыть/Комментировать

2022-04-06 18:09:35 1942 г, #Небольсин
О русской культуре и говорить нечего, Зигфрид не знал абсолютно ничего про Пушкина, Чайковского. Поэтому, когда я рассказывал, он слушал с большим интересом, а умные и спокойные глаза его смотрели на меня с нескрываемым удивлением, словно изучали неведомые страницы чужой жизни. Мне был приятен его интерес к моей далекой родине. Обычно беседы велись в кабине самолета, где, кроме нас, никого не было.
Зигфрид устанавливал приборы, я подключал проводку. В армию его не взяли — как специалист, мой «начальник» имел броню. Почти каждый день Зигфрид приносил мне из дома один, редко два ломтика хлеба, смазанного маргарином, а в обед с немецкой столовой прихватывал для меня кружку супа или кофе. Для меня много значила его поддержка, маленькая, но все же. Хороший был парень.
Старшим мастером-электриком считался Ганц, тридцатилетний брюнет, среднего роста, всегда хмурый, неразговорчивый. Появлялся он неожиданно, минуту-другую разглядывал наши заготовки, прозванивал прибором концы и так же молча уходил. Его побаивались все, даже немцы. Однажды, по непонятным причинам, он перевел меня к старому немцу Отто, который, как и Зигфрид, устанавливал приборы, только не в головном, а в хвостовом отсеке самолета. К Зигфриду вместо меня прикрепили Толю Железнякова, маленького, худенького ленинградца. Мне очень не хотелось уходить от Зигфрида, но что поделаешь? Однако и старик Отто оказался добрым человеком, моя память о нем сохранила много теплых воспоминаний.
Седенький, невысокого роста, с морщинистым лицом, в очках, через линзы которых смотрели большущие глаза. Он казался мне давним знакомым. Отто ходил, чуть-чуть приседая, словно боялся твердо ступать на землю. В первую мировую войну старик побывал в плену во Франции, кстати, пленили его тогда русские солдаты. В той неволе, по его словам, он жил, как кот в масле — курорт да и только. Я верил ему и не верил, уж больно громадная разница была между «его» и «моим» пленом.
— Да, да, Димитрий, все было не так, как сейчас, — говорил Отто, — Все было гораздо проще. Пленный не считался врагом, к нему относились, как к человеку, попавшему в беду. Ваши, русские военнопленные, в ту войну даже женились на немках и оставались жить в Германии.
— А почему теперь нас морят голодом, разве люди перестали быть людьми? — спросил я Отто.
— Не в этом дело, — ответил он, — Войска Германии за несколько недель войны взяли в плен более пяти миллионов русских. Их же надо накормить и не один раз, одеть, разместить. Все это не так-то просто, как ты думаешь. Я не знаю, как в России относятся к немецким военнопленным, но думаю не лучше.
Что я мог ответить? В какой-то мере, он был прав. Я сам был свидетелем и непосредственным участником харьковской трагедии, когда в течение двух-трех дней попали в плен три советских армий, более 250 тысяч человек. Попробуй, накорми такую ораву сразу! А человек-то хочет есть не когда-нибудь потом, а сегодня, завтра и каждый день. А нашего брата было очень и очень много — В каждом населенном пункте Германии находились рабочие команды русских военнопленных. Открыть/Комментировать

2022-04-04 21:40:24 1942 г, #Небольсин
Среди нас находились, попавшие в плен ополченцы с какого-то ленинградского завода, человек десять. Они были классными специалистами по слесарным и токарным делам, наладчиками станков. Немцы их использовали по специальности и очень берегли. Они даже получали дополнительный паек с немецкой кухни. Винить этих ребят было не за что. Все мы, так или иначе, работали на немцев и отказаться не имели права, и даже не потому, что голод не «тетка», а потому, что за отказ отправляли в концлагерь или на штольни. А жить-то хотел каждый.
Лучше других жили лагерные штатные работники из наших же военнопленных: фельдшер, санитар, два повара, два уборщика и переводчик, которых пленные нарекли лагерными придурками. Придурки постоянно находились в лагере и увивались около лагерной кухни.
Электроцех, куда меня определили, представлял собой громадный ангар, вмещавший десятка два самолетов «Хенкельс-111», которые по мере готовности продвигались по цеху на выход. Самолеты ремонтировались капитально, заменялась вся электропроводка, независимо от того была она повреждена или нет.
В каждом самолете работала бригада: два-три немца и два-три русских или французских военнопленных. Здесь же работали цивильные (острабочие) белорусы и украинцы — парни носили и возили грузы, девчата — пылесосили и мыли машины.
Немец Зигфрид, которому я непосредственно подчинялся, был моим одногодком. Белокурый, кареглазый, всегда улыбчивый, радушный, он производил на меня впечатление не врага, а скорее, друга. Мы с ним быстро нашли общий язык, хотя по-русски он не понимал ни слова. В моем же арсенале имелось достаточно немецких слов, но беда была в том, что связать их в разговорную речь мне не всегда удавалось. И все же сначала с трудом, а потом все легче и легче мы стали понимать друг друга. А ведь могли бы, как враги, встретиться на поле боя.
Зигфрид расспрашивал меня о России, ее людях, заснеженных полях, морозных зимах, о Москве, о русских медведях, которых, кстати, я сам никогда не видел и о многом другом. Россия представлялась ему дикой, почти первобытной страной, в которой волки и медведи живут чуть ли не по соседству с людьми и свободно разгуливают по городским улицам. Открыть/Комментировать

2022-04-03 19:53:04 1942 г, #Небольсин
В рабочей команде я подружился со многими военнопленными, замечательными людьми: Сашей Истоминским из Вологодской области, Петром Червонным из Киргизии, Васей Кирпичниковым из Ленинграда, Иваном Кравчуком из Ташкента, Григорием Мелеховым из донской станицы Вешенской. Да, да! Из той самой станицы, где жил писатель Шолохов! Но об этом потом. Андрей Панченко и Николай Бетхлов не в счет — они оставались моими верными и самыми близкими товарищами, о нашей французской эпопее никто в команде не знал и не догадывался, эту тайну раскрывать было нельзя, мы об этом помнили без лишних слов.
Что собой представлял наш рабочий лагерь? Квадратная территория размером сто шагов на сто, огороженная двумя рядами колючей проволоки. У внешней стороны ограждения, у входных ворот, стоял небольшой дом — сторожевая комендатура. На территории лагеря размещались два деревянных барака, где жили военнопленные, кухня и столовая для них же и отдельный барак, где находились санчасть с комнатой для переводчика и фельдшера, а так же прачечная с умывальником. В левом углу территории был туалет мест на тридцать и большой котлован с водой для противопожарных целей. И, наконец, у ворот были оборудованы два железно-бетонных колпака, на случай бомбежки, для охраны. Лагерь почти вплотную притулился к заводской изгороди, за которой поднимались, окрашенные для маскировки в желто-зеленую мозаику, огромные заводские корпуса.
Бараки цивильных (гражданских) рабочих: французов, поляков, белорусов и украинцев находились от бараков русских военнопленных по другую сторону завода. Одним словом, завод находился в окружении барачных поселков, которые, до какой-то степени, сдерживали бомбардировки завода. Охрана в лагере была небольшая, всего три-четыре солдата во главе с комендантом. Охранялся лагерь только в ночное время. Днем же бараки пустовали и не охранялись, так как пленные находились на работе, за исключением небольшой ночной смены и лагерной прислуги. Днем бараки не запирались и пленные — «ночники» имели возможность свободно передвигаться по территории лагеря. Лагерные ворота всегда были заперты и выход за пределы лагеря военнопленным категорически запрещался.
Обычно утром после поверки и брюквенного завтрака нас отправляли на работу. Охрана сопровождала пленных до заводских ворот и возвращалась в комендатуру, далее на территории завода военнопленные расходились самостоятельно по закрепленным за ними рабочим местам в распоряжение и под присмотр мастеров-немцев.
Работа была разная: большинство пленных использовалась на подсобных работах: грузили, разгружали вагоны, подметали и пылесосили в цехах, отвозили и привозили на тележках материалы и отходы, копали землю и делали все, что заставляли.
Мне и кое-кому из пленных повезло — нас направили в электроцех. Работа была не тяжелой и не сложной: разматывали кабель, разрезали по стандарту, зачищали концы и бирковали. Главное, мы находились под крышей, в то время, как другие наши ребята — такелажники, грузчики, землекопы — В любую погоду работали на улице и всегда возвращались в бараки голодные, уставшие и промокшие. Открыть/Комментировать

2022-04-01 16:46:26 1942 г, #Небольсин
Верховодил евреями высокий, худощавый, хромавший на левую ногу, некий Левин, он же и был освобожденным лагерным переводчиком. Несмотря на хромоту, он выделялся среди прочих военнопленных армейской выправкой, немногословием и достаточно серьезным видом. Носил обмундирование советского командира. На работу его не гоняли, он жил отдельно в санчасти и лишь во время поверок утром и вечером, как переводчик, ходил следом за одноглазым комендантом, прихрамывая на раненую ногу.
Среди евреев я встретил своего знакомого Аркадия, с которым мы одно время находились в шталаге-2А и жили в одном бараке. Теперь он занимал нижнее место через кровать от меня. Уловив мой удивленный взгляд, Аркадий спросил:
— Что, кореш, не узнаешь? В шталаге жили по соседству, в одной сотне были.
— Помню Аркадий, все помню, — ответил я, подсаживаясь на край его кровати.
— Седай, седай, кореш, похлебки хочешь?
— Не откажусь.
Он протянул котелок, в котором оставалось еще несколько ложек душистого немецкого супа.
— А сам-то что не ешь? — спросил я, ради приличия.
— Наелся. Сыт по горло, — мрачно сказал Аркадий. Некоторое время он молчал. Потом заговорил:
— Ты понимаешь, кореш, что мы делаем? Мы помогаем жить немцам, воевать против нас, убивать наших людей в России. Невольно, но мы помогаем им во всем: ремонтируем самолеты, убираем урожай, строим бомбоубежища и так далее и тому подобное. Как ты думаешь, Сталин простит нас за это? Нет! Не простит! вы, русские, можете дожить до победы и увидеть свою родину, хотя Сталин и будет судить вас, как предателей, а нас, евреев, немцы живыми не оставят. Так что Сталин вряд ли будет судить нас посмертно.
В глазах Аркадия появились слезы. Он поднял подушку и закрыл лицо.
Да, — подумал я, — перспектива у евреев похуже нашей: сегодня они суп немецкий уплетают, завтра их увезут на казнь, как скотину на бойню.
И вспомнился штрафной изолятор в проскуровском лагере военнопленных, откуда евреев увозили на расстрел. Вспомнилась девочка Роза, которую спасали мы вместе с Виктором. Где теперь она, где Виктор Заднепрянов? Что с ними стало?
В общем-то, Аркадий был очень неглупым человеком, однако, как и все евреи, болел природной болезнью — Везде и всюду совал свой нос. Зная зверское отношение к евреям, он, как ни странно, терял всякую осторожность: в шталаге выдвинулся старшим по бараку, распределял баланду и хлеб, в банные дни получал и раздавал кусочки мыла, сдавал наше белье в парокамеры. И никто из военнопленных не догадывался, что Аркадий еврей — он не походил на еврея. Потеряв всякую осторожность, он стал излишне вступать в разговоры с охраной, полицаями. И кончилось это тем, что его опознали, избили и бросили в еврейский барак, откуда потом, с особой командой евреев, отправили на завод Бахмана. Открыть/Комментировать