Дневник партизана Дзяковича и другие воспоминания о войне

2022-03-01 16:40:59 1942 г, #Небольсин
Дни в ожидании перемен шли неимоверно медленно, словно разбухли, выматывая наши души. Свои харчи, которые прихватили от пана, мы уже съели и теперь чувство голода снова вышло на первый план. Вдоль высоких рядов колючей проволоки, отделявших нас от французов и поляков, медленно вышагивали двухсотметровку русские военнопленные в надежде получить от соседей хоть что-нибудь.
Французы были богаче и щедрее, они больше, нежели поляки получали помощь от Международного Красного Креста, а так же посылки из дома и поэтому чаще одаривали нас: то перебросят пачку галет, то плитку шоколада, то сигареты — мы были рады всему.
Обладатель такого подарка, как правило, оставлял себе половину, остальное отдавал рядом стоящим. Так было заведено. Всякие построения военнопленных немцы отменили, не стало изощренных проверок, обысков, во время которых лагерное начальство заставляло часами стоять, не сходя с места. Однажды объявили построение. Провели перекличку по номерам и партию за партией повели в санпропускник. Обнажались прямо на улице. После бани, не одеваясь, проходили медицинский осмотр. Немецкие военные врачи давали заключение: «годен», «не годен». Годных направляли в одну дверь, прочих — В другую. Меня забраковали — фурункулез: на спине и на ногах вновь появились чирьи.
Так, не простившись, расстался я со своими друзьями. Их увели в дальний блок лагеря, куда не пропускали других, а нас, выбракованных, вернули в старые бараки. Опять потянулись мрачные дни неволи, казалось, им не будет конца. Что ожидало нас — никто не знал. Поговаривали, что вернут в старые рабочие команды, откуда прибыли. Страшно было думать о возможной зимовке в холодных, неотапливаемых бараках. А между тем, к баракам уже цепко прижимались утренние туманы. Они нехотя поднимались в небо, откуда потом моросил дождь. Каждый божий день, мы, «бракованные», слонялись по баракам, бродили вдоль колючей ограды, отделявшей нас от внешнего мира и других блоков, вглядываясь в незнакомые лица, стараясь увидеть земляка или просто знакомого. Иногда по ту сторону колючки проходили колонны военнопленных, отправляемых из лагеря. Мы завидовали им и с нетерпением ждали своей очереди.
Однажды в одной из колонн я увидел человека похожего на Романа Соколова, моего земляка из Михайлова, пропавшего без вести в начале войны. Несколько раз я громко окликнул его, но пленный не отозвался, так и прошел, растворившись в общей массе. Может быть, я ошибся.
Спать мы ложились рано, не раздеваясь. Забирались на верхние нары и укладывались на один бок, прижимаясь друг к другу — так было теплее. Но на одном боку длинную ночь не протянешь и когда уставали, то кто-нибудь громко кричал «на-лево (или «на-право») повернись!» и все, как один, поворачивались на другой бок. Иначе нельзя, по одному не развернуться. А уж если прижмет нужда выбраться из тесных объятий товарищей, то обратно не втиснешься — иди, гуляй до утра или мерзни на нижних нарах! Открыть/Комментировать

2022-02-28 14:12:42 1942 г, #Небольсин
Рыжий мне понравился. Он сидел рядом на корточках и, вроде бы, не собирался уходить. Рассказывал о себе, о боях на границе, под Киевом, о своем горемычном пути по лагерям военнопленных. Мне вдруг захотелось для него сделать что-нибудь приятное и, недолго думая, я достал собственноручно сшитый кисет и отсыпал на пару заверток махорки.
— За это спасибо, браток! Аж, на целых две пайки хлеба! — растрогался тамбовчанин, протянул мне руку и собрался уходить. Но мне не хотелось его отпускать.
— Слушай! — поспешил я его спросить, — ты не знаешь, зачем нас собрали?
— Как зачем? — переспросил мой собеседник, — слыхал давеча от ребят, на какой-то Ла-Манш повезут, укрепления строить, снаряды подвозить немцам.
— А может, и стрелять заставят?
— Может быть.
— И ты согласишься? Мы же присягу на верность своей Родине принимали.
— А ты, что не согласишься? Кто у тебя будет спрашивать согласия? Чудак ты, человек, — горячился рыжий, — Присягу я принимал, когда еще служил в кадровой. И под Брестом и под Киевом фашистов бил, и в плен попал. Не сдался, а попал. Слышишь — попал, присягу я не нарушил, — продолжал он, — Сейчас я согласен и готов пойти хоть к черту на кулички, лишь бы не сидеть в этом лагере. Снаряды подвозить для немцев к Ла-Маншу? Согласен. Там близко Франция, там я сбегу!
— А ты сердитый, — примирительно заметил я.
— Нет. Не то слово. Я просто немного злой. Немного злой сейчас. А большое, ужасное зло берегу на другой случай, — и вдруг улыбнувшись, добавил, — мы еще повоюем, земляк, может, встретимся. Кстати, меня зовут Николаем, а тебя-то как?
— Димитрием назвали.
— Будь здоров, Димитрий! Я пошел. До встречи во Франции!
Парень ушел, а я никак не мог успокоиться. Он и сейчас, через долгие годы, видится мне, как был тогда: рыжий, веснушчатый, непокорный. Я рассказал своим о разговоре с Николаем. Степан возмущался, а Каленник, наоборот, одобрил:
— Правильно хлопец мыслит! И я так думаю, не все ли равно куда отправят — лишь бы не оставили в лагере. Скоро зима, а зимой здесь могила. А насчет Франции — молодец он, я с ним согласен.
Мы еще долго слонялись возле барака, заходить в него никто не принуждал, а мы сами не торопились идти в сырое холодное помещение. Наконец, я решил посвятить в свою тайну своих товарищей.
— У меня есть деньги, — сказал я, — пятьсот марок спрятаны в колодках.
— Вот это да! — удивился Степан, тараща на меня глаза, — Видкиля? Я просто ответил:
— Одна добрая душа дала на всякий случай. А это мне на память, — и я, приоткрыв маленький пакетик, показал локон белокурых волос. Открыть/Комментировать

2022-02-26 21:46:39 1942 г, #Небольсин
Обосновались мы, все трое, в одном бараке, держались вместе. Несмотря на то, что окна и двери были открыты, в бараке стоял неприятный тошнотворный запах дезинфекции. И поэтому, заняв место на нарах, мы, как и все население барака, отправились наружу. Мои друзья решили побродить на улице, сходить к старожилам, послушать последние лагерные известия. Я же, положив рядом с собой нехитрые наши пожитки, остался около барака.
— Кореш! Закурить не найдется? — спросил меня рыжий веснушчатый парень, — Надысь, дали на дорогу махры маленько, вся кончилась.
— Закурить не дам, у самого мало, а «сорок» оставлю, — ответил я и, сделав пару затяжек, протянул окурок.
— Спасибо и за «сорок», — поблагодарил незнакомец, подсаживаясь ко мне.
— Ты из каких краев будешь? — поинтересовался я.
— Я тамбовский, корешок, тамбовский, а прибыл сегодня из Ростока, может, слыхал, есть такой город у немцев. Вот я оттуда, из рабочей команды. Раньше про Росток я и слыхать то не слыхал, а теперь узнал, почем там фунт лиха.
— Плохо там? — поинтересовался я.
— Не то слово — плохо, лихо там, — Вздохнул парень, — Утром брюква, в обед — брюква, вечером опять брюква. Голодная собака жрать не станет, и так изо дня в день, почти год. Англичане, американцы бомбят — немцы в бункера прячутся, а нас, бедолаг, в деревянный барак запирают... живьем можно сгореть. Барак ходуном ходит, а мы на полу лежим, да Бога молим, чтобы почаще прилетали бомбить, потому что на расчистку завалов, дворов и улиц после бомбежек нас, пленных, в первую очередь гоняют. А для нас это калым. Работа тяжелая, зато под обломками жратву находили, разные вещички, даже драгоценности. Драгоценности, деньги под угрозой расстрела обязаны были сдавать, хотя кое-что втихаря меняли у охранников на хлеб, сигареты. Охранники тоже были разные и хорошие, и плохие, другие на все закрывали глаза, а некоторые зверели. Однажды я целый окорок копченый притащил в лагерь, всей команде по куску досталось, и вахман от копченки не отказался. Вот так-то. Смерть рядом ходит, а мы о жратве думаем... — философски заключил парень.
— А ты из каких мест будешь? — спросил он.
— Я рязанский, — ответил я.
— Почти земляк. Косопузый, значит? — улыбнулся рыжий.
— Говорят, что косопузый. Может, и правда. Только я не замечаю, своего пуза не вижу.
— Со мной в команде двое рязанских были, их все косопузыми прозывали, — и парень назвал их фамилии, — Может знаешь таких?
— Нет, таких не помню, — ответил я. Открыть/Комментировать

2022-02-25 20:23:11 1942 г, #Небольсин
Однажды, вернувшись с работы, нас встретили старший управляющий и незнакомый унтер-офицер. Приказали построиться и объявили, что военнопленные под такими-то номерами завтра должны вернуться в Шталаг-2А. Покидали команду я, Степан Шелудько и Николай Каленник. Случайность?
Из рабочих команд отзывались военнопленные, служившие в артиллерии. Немцы знали, в каких войсках служил военнопленный, так как при регистрации, наряду с фамилией, записывался и род войск. Я, как и многие другие, не считал нужным скрывать, что служил в артиллерии. Точно так же числились артиллеристами Шелудько и Каленник.
Не повезло. Опять голодный лагерь. Ни управляющий, ни унтер-офицер, приехавший за нами, не могли сказать, вернее не знали, зачем нас отзывают в Шталаг-2А.
Ужин всегда готовили на панской кухне, за которым посылали меня, как «знатока» кухни и Костю Иудина. В тот памятный вечер мы тоже пошли вдвоем. С ужином запаздывали, так как унтер-офицер и наш вахман решили сделать досмотр наших котомок и кроватей. На улице было достаточно темно и сыро. Из окон господского дома сквозь шторы пробивались узкие полоски света. У скотного двора лениво лаяла собака. Красноватая луна то выглядывала из-за ветвей каштанов, то пряталась за ними, бросая тускловатый свет на землю.
Вдруг я заметил, как от дома отделилась темная фигура. Дрогнуло сердце. Это была Эльза, ее походку я бы узнал из тысячи других. Как я хотел ее видеть!
Она подошла ко мне в плотную и, не стесняясь Кости, взяла мои руки, прижала к своей груди и заплакала, прильнув ко мне. Я, потеряв всякую осторожность, не помня себя, целовал ее губы, мокрые щеки... Что со мной было?!
— Я все знаю, говорила она, — завтра ты уезжаешь, уезжаешь навсегда, больше мы никогда не встретимся, я это знаю. Пусть сохранит тебя Бог, мой милый русский, мой милый мальчик. Фергис меин нихт! Не забудь меня! — и, словно опомнившись, сказала Косте, — Иди на кухню и ожидай. Никому ни слова! — и ко мне, — А ты, Димитрий, иди за мной, захватишь молоко для солдат. У нас мало времени.
Костя зашагал на кухню, а я с бьющимся сердцем вслед за Эльзой свернул на дорожку к аптеке... Время уходило невероятно быстро, как вода через сито, минуты неслись одна за другой, и не было сил остановить их... Надо было возвращаться, нести ужин. Прощай Эльза!
Костя ждал. На кухне никого не было, все ушли, а кастрюли с ужином для пленных стояли у дверей, дразня, знакомым запахом.
Утром следующего дня я, Шелудько и Каленник в сопровождении унтер-офицера отбыли в Нёйбранденбург.
Многолюдный Шталаг-2А, окутанный проволокой, опять встретил нас тошнотворным запахом хлорки. В русском блоке, на его многочисленных улицах, стуча деревянными колодками, толпились тысячи советских военнопленных, прибывших из рабочих команд. По внешнему виду можно было легко определить, кто откуда. Из сельских команд, от бауэров, прибыли здоровые, загорелые пленные, с сидорами, набитыми картошкой, свеклой и другими продуктами, с заводских же команд пленные выглядели больными, исхудавшими. Никто толком не знал, зачем нас собрали, хотя слухи, одни хлеще других, расползались по всему лагерю, сея недобрые предчувствия. А пленные все прибывали и прибывали. Нельзя было не заметить, как изменилось отношение немцев к русским военнопленным: перестали бить и издеваться, исчезли звери-полицаи, баланда, вроде бы, стала погуще, да и давать ее стали по два-три раза в день. Открыть/Комментировать

2022-02-24 21:19:32 1942 г, #Небольсин
— Песни я с детства люблю, — говорил Каленник, — а вот оперу нет, не понимаю, много шума, а толку мало, поют на все лады и в два, и в три голоса, а разобрать нельзя ни единого слова. А песни — душа народная, в них ширь и глубина человеческих страданий и радостей. Песни во всем свете поют люди, народ, а оперы — только артисты. И Каленник запевал свою любимую:
Нам песня строить и жить помогает,
Она, как друг нас зовет и ведет.
И тот, кто с песней по жизни шагает,
Тот никогда и нигде не пропадет.
Да! Песня помогала нам жить, любить и надеяться. Бывало и так. Мы с Каленником уединялись в курилке, так назывался чуланчик с маленьким окошком, куда пленные приходили покурить и долго беседовали на разные темы. Я любил его слушать, так как впервые за свою жизнь встретился с очень интересным человеком. Как красиво и легко рассказывал он о своем селе Грушки Одесской области, о мятежной юности, когда в гражданскую метался от одних «самостийников» к другим, о несравненных украинских варениках и, конечно, о страстной любви, на которую способны только украинские девчата. Жизнь этого замечательного, доброй души человека была нелегкой, негладкой.
— Я никому, кроме тебя, Митя, не рассказывал о своей жизни, о своей судьбе. Тебе расскажу, если будешь слушать. Хочу исповедаться, отвести душу, может легче станет.
— Но я же не поп, Николай, грехи все равно не отпущу, — пошутил я.
— И все же выслушай меня.
— Валяй, — согласился я.
— Ты не можешь себе представить, сколько в молодости я наделал ошибок, а может быть, и хуже. Много. Хотя, как посмотреть. Ошибки ли? Так или иначе, а негодяем никогда не был...
И он рассказывал мне, как, будучи семнадцатилетним парубком воевал в отряде батьки Махно, как потом переметнулся к красным, скрыв прежнюю службу. Как в тридцатых годах, будучи кадровым командиром Красной армии, был арестован по делу Гамарника и приговорен к 10 годам заключения. Несколько лет провел в лагерях Колымы. А если бы узнали, что служил у батьки Махно, наверняка бы, расстреляли! «Выручила» война, срок заменили фронтом. И вот теперь, он опять влип. Видно, от судьбы не уйдешь. Что на роду написано, то и будет. Звание ему не восстановили. На фронте был рядовым, затем сержантом, командиром орудия. Я был поражен, когда Каленник из кисета достал орден Боевого Красного Знамени.
— Орден получил за оборону Севастополя, — пояснил он. Такой награды, по правде сказать, я никогда близко не видел.
«Вот ты какой, Каленник! Герой! И тоже в плену» — подумалось мне. Мой друг первым поведал мне, что расстрелянные маршалы Советского Союза Блюхер, Егоров, Тухачевский никогда не были врагами народа. А ведь мы, ребятишки, этим «врагам народа» на портретах в школьных учебниках выкалывали глаза и заливали лица чернилами. Рассказывал Каленник о допросах, казематах, страшных унижениях в тюрьмах и лагерях нашего родного Советского Союза. Черт знает, что творилось и это в нашей стране! Не верилось. И в тоже время я не мог не поверить Каленнику. Невероятно. Постепенно у меня складывалось чувство страшного равенства: Сталин и Гитлер, НКВД и Гестапо. Открыть/Комментировать

2022-02-23 20:15:15 1942 г, #Небольсин
В ту пору, осенью 1942 года, немцы, как и этот офицер, не сомневались в близкой победе немцев под Сталинградом. Радио, газеты, захлебываясь, верещали о том, что Сталинград взят, что в городе осталось всего несколько очагов сопротивления, но, что еще каких-нибудь пару дней и город на Волге будет полностью очищен от русских. И охранник, и управляющие, и старый немец, работавший на тракторе, да и другие немцы — Все твердили одно и тоже: «Сталинград капут, нох ейн — цвай таг, еще один-два дня!» Но шли дни, а Сталинград не сдавался.
Немцы как-то сникли, посерели, перестали хвастать, как раньше, на советских военнопленных метали злобные, косые взгляды, словно и мы были виноваты в том, что город на Волге стоит насмерть. Даже наш вахман-шизофреник стал излишне придираться к нам, орал, как бешеный, грозил, ругался: «Шаизе! Ферфлюктес шваин!», и тому подобное. А мы, пленные, плевать хотели на его ругательства, мы каждый день с нетерпеньем ждали завтрашнего дня, жили надеждой услышать о победе наших войск, чувствовали всем своим существом, что это должно свершиться. И назло врагам запевали песню: «Волга, Волга, мать родная, Волга — русская река...» Особенно выделялся сильный, мужественный голос Николая Каленника.
— Руе! Ферфлюктес швайн! — чуть не визжал, захлебываясь в слюне охранник.
Лишь Эльза, наша хозяйка, оставалась все такой же хозяйкой, все той же доброй Эльзой. Она появлялась возле нашей столовой во время ужина и, разговаривая с вахманом о делах, как бы невзначай, останавливалась у открытых дверей столовки, как раз напротив меня, и обязательно спрашивала нас: «Довольны ли ужином, нет ли заболевших»?.
Отвечал, как правило, я, стараясь говорить спокойно, но голос выдавал волнение. Она чувствовала это и, тихо улыбнувшись уголками губ, отводила взгляд в сторону. Ее взгляд говорил о любви. Во всяком случае, так мне казалось. Радостно было видеть ее — спортивную, светловолосую...
Один за одним уходили неопределенно-тревожные дни, жизнь постепенно обретала некий ритм: подъем, завтрак, обед, ужин, между ними — работа, работа, работа — Все в определенное время, по-немецки точно. А потом ночь с неспокойным сном уставших товарищей. Но были исключения, когда военнопленные нарушали этот ритм.
После ужина мы поднимались к себе на второй этаж. Внешний мир тихий и загадочный оставался недоступным до утра. На улице не было слышно ни песен, ни смеха, только слабый осенний запах цветочных клумб беспрепятственно проникал в нашу большую комнату. Иногда прорывался злобный лай немецких овчарок. Двери снаружи нашего помещения запирались на крепкие чугунные запоры. И когда на землю опускались неторопливые сумерки, мы запевали песни. Не орали, а пели. Да еще как! Петь не запрещалось, наоборот, невидимые днем немцы и цивильные поляки высыпали на улицу и слушали нас, даже кричали — просили петь еще. Вахман не перечил. Заводили песни, как правило, я и Каленник, у которого был замечательный первый голос, я пел вторым. Большей частью пели украинские народные песни: «Ой ты, Галю...», «Посеяла оярочки», «Ой на горе тай жинцы жнуть...» и многие другие. Конечно, после работы, уморившись, хотелось поскорее лечь в постель и уснуть и все же для песни находили время, пели с большим желанием, даже усталость отступала. Открыть/Комментировать

2022-02-21 09:45:19 1942 г, #Небольсин
Свежий порывистый ветер с Балтийского моря затягивал небо тяжелыми хмурыми тучами. Моросил нескончаемый, надоедливый дождь. Время шло к осени. Мы работали в поле на сахарной свекле: копали, обрезали листья, грузили. Высоко в небе летели на юг птицы: журавли, дикие гуси, утки. А мы, завидуя птичьей свободе, запрокинув головы, смотрели им вслед до тех пор, пока те не исчезали в хмуром мареве неба.
— Лес! Лес! Работать! Работать! — лениво понукал вахман. Становилось холодно, а верхней одежды не было. Вместо нее мы укрывались мешками с вывернутыми углами, по которым струйки дождя скатывались вниз, цепляясь за брюки и портянки, зато голова, плечи и спина оставались сухими. С работы возвращались уставшими, грязными с единственным желанием поскорей умыться, поужинать и лечь в постель. Однажды в поле, где мы работали, остановились два крытых грузовика с юнкерами. Что-то случилось с машиной. Юнкера спешились, некоторые подошли к нам поближе и стали с любопытством разглядывать.
— Пан офицер! Дай закурить, гаухен. Ферштейн? — попросил кто-то из наших. Офицер засмеялся, поманил Каленника, стоявшего ближе к нему и спросил, к нашему удивлению, по-русски:
— Ты кто? Русский? Украинец?
— Украинец, пан офицер, — ответил Каленник.
— О! Это хорошо! Украинцев скоро отпустят по домам. Сталинград капут, Москва капут и войне конец! Украинцы поедут домой! Да, да! А русский Иван пока будет работать в Германии, — Весело и самоуверенно изрек офицер.
— Нет, пан-господин, Сталинград никс капут! — не согласился Каленник.
— Да, да! Один-два дня и Сталинград капут! — настаивал офицер.
И опять возразил Каленник:
— Сталинград никс капут, за ним — Урал, Сибирь. Город не сдадут. Россию не победить, господин офицер!
— Вот как? Откуда такая уверенность? — уже раздраженно, цепко всматриваясь в упрямого собеседника, выпалил немец, — Ты, очевидно, коммунист?
Каленник медленно покачал головой, глубоко вздохнул и ответил:
— Нет. Но был коммунистом когда-то, господин офицер.
Мы испугались за Каленника. За такие слова недолго угодить в концлагерь, а то и поплатиться жизнью!
— Каленник, ты в своем уме!? — Выкрикнул Виктор.
— В своем! — Вызывающе спокойно ответил Николай, — Нехай, знают правду! Так, господин офицер?
— Хорошо. Через два-три дня мы встретимся. Посмотрим, кто прав! — невесело, но спокойно подвел черту офицер. Протянув Каленнику пачку сигарет, он козырнул и вместе с юнкерами зашагал к машинам. Я подошел к Каленнику и пожал ему руку.
— Кто хочет закурить, налетай! И ты, вахман! — держа в руке пачку с «халявными» сигаретами, озорно крикнул Каленник. Открыть/Комментировать

2022-02-20 08:42:43 1942 г, #Небольсин
Иногда она просила меня рассказать о себе, о моих родных, о России. Слушала внимательно с неподдельным интересом. Эльза была очень любопытна, задавала множество вопросов, на которые я порой затруднялся ответить. Объяснялись мы с ней по-немецки, хотя понимал и чувствовал я, что мой разговорный язык никуда не годится. В течении дня мы не раз «случайно» встречались и Эльза, проходя мимо, обязательно находила повод что-то сказать, одаривая меня теплым взглядом. Невозможно было удержать сердце от сумасшедшего бега. Как зачарованный, я хотел ее видеть еще и еще... Искушения поджидали нас на каждом шагу, с каждой встречей. Я был влюблен. Несмотря ни на что. Это были счастливые, невозвратимые и страшно рискованные минуты суровой моей молодости в немецком плену. Молодость есть молодость, весна, она и в неволе весна!
Да! Вовремя вернули меня в команду на полевые работы, иначе могло случиться невозможное, совсем немного отделяло нас от последнего, безрассудного и непредсказуемого шага.
За близкую связь с немкой военнопленные приговаривались к смертной казни. В Германии русские невольники жили по-разному: одни из концлагерей попадали в рабочие команды к крупным бауэрам или, как мы их называли, к панам, где и работали на полях, фермах, не зная особой нужды, другие же — Весь плен влачили жалкое существование в концлагерях, в штрафных рабочих командах на шахтах, в каменоломнях, пухли от голода, зверски избивались охраной и полицаями. И умирали. Я испытал и то и другое. И не умер. Не успел умереть...
Наша небольшая команда жила дружно. Не помню ни одного случая серьезной ссоры, хотя спорили не так уж редко о том, кому и как жилось на Руси, высказывались о причинах поражений нашей армии, в результате которых миллионы советских бойцов и командиров оказались в немецком плену. Оказались, но не сдались!
Никто из нас в те тяжелые дни, когда враг подходил к Волге и Кавказу, не сомневался в победе Красной армии. Острой болью пронизывало от сознания того, что мы, в какой-то мере, стали невольными пособниками врага. Что бы ты не делал, даже под дулом автомата, все одно — В плену трудился на врага. А ведь многие из нас за Родину отдали свою кровь! Было обидно. Но что делать? От судьбы, говорят, не уйдешь. Войны без пленных не бывает.
Чаще других спорили между собой Виктор и Каленник. Они всегда находили время и тему для спора и, несмотря на то, что взаимоотношения у них были, пожалуй, самыми добрыми в команде, спорили подолгу, не уступая друг другу ни в чем. Виктор, почти мой ровесник, в споре накалялся, как утюг, говорил колко и подчас обидно. А Каленник, рослый сорокалетний здоровяк, украинец, воспринимал все спокойно, не обижаясь, возражал убедительно, доказательно, не торопясь, обдумывая каждое слово. Он много знал, много помнил, в разговоре употреблял и русские, и украинские слова:
— Шо ты мне про внезапность байки рассказываешь? Яка таки внезапность? Взвод или роту можно сховать и не обнаружить, а шоб миллионную армию немцев с танками, пушками, самолетами под носом проглядеть — извини, подвинься. Зачем себя обманывать? Яка це внезапность?
— Так кто же виноват, по-твоему? — петушился Виктор.
— Сталин! — отвечал Каленник, — Иосиф Виссарионович Джугашвили! Он обезглавил нашу армию, пересажал и уничтожил тысячи командиров. Сталин — тот же Гитлер и даже хуже!
Такое обвинение Сталина мне казалось кощунством. Я не вступал в спор, хотя с Каленником был не согласен. Для меня, как и для многих советских людей, Сталин олицетворял все самое хорошее, светлое, честное, непогрешимое. И вдруг — Сталин палач, уничтоживший миллионы людей? Возможно ли это? Я не верил. В плену, за тяжелыми дверями и засовами, за железными, решетчатыми окнами, у нас хватало времени поразмыслить о жизни, о том кто прав, кто виноват в нашей судьбе. Открыть/Комментировать

2022-02-18 20:47:28 1942 г, #Небольсин
Я стоял, опустив голову, и молча ожидал приговора. Это были страшные мгновения! Я посмотрел на хозяйку, стараясь угадать, что будет дальше. Женщина, полуобернувшись, перехватила мой взгляд, посмотрела на меня как-то необыкновенно и что-то быстро сказала служанке.
Миловидная девушка жестом пригласила следовать за ней. Мы пересекли двор и вошли в небольшой домик, густо обсаженный кустами шиповника. Здесь находилась аптека для животных. Следом пришла хозяйка. Вдвоем они обработали мои болячки, перевязали рану и дали какой-то красный порошок.
Целую неделю я ничего не делал — не заставляли. По утрам вахман уводил команду на работу, а я направлялся в аптеку, садился у окна и ждал, когда позовут. Или раздевался до пояса, уходил в кусты и грел свои болячки на солнце. Питался хорошо, перепадало с панской кухни. Об этом заботилась хозяйка.
О побеге нечего было и думать. Куда бежать? Как бежать? Фронт за тысячи километров, кругом чужая земля, в каждом селении злобные немецкие овчарки. Моя одежда была размалевана крупными ярко-желтыми буквами: «SU», которые были хорошо заметны издалека. Немецкий лес культурный, охраняемый, ухоженный, с широкими и чистыми просеками. Он не спасал беглецов, укрыться в нем было не так-то просто. Так что, идти на бессмысленный риск я не решался, тем более, представилась возможность поправить здоровье, воскреснуть почти из небытия. А думка о побеге жила со мной; все время и, где бы я ни был, я помнил о Родине, о матери, о сестренках.
Почти месяц я жил, как в сказке, носил на кухню продукты, возил на тележке молоко, подметал двор, поливал цветочные клумбы. Меня уже знали многие немцы и поляки, работавшие в усадьбе. Даже собаки, охранявшие господский двор и те, стали вилять хвостами при моем появлении. Рана затянулась, пропали чирьи и экзема, мышцы наливались силой. После работы, как правило, я заходил на кухню и спрашивал у старшей работницы разрешения забрать остатки супа, вареный картофель или еще чего-либо из оставшейся еды, зная, что мои уставшие товарищи после положенного ужина поедят и мои «гостинцы».
Но всему приходит конец. Меня вернули на полевые работы, чему, отчасти, я был рад, ибо наши отношения с хозяйкой становились необычными и крайне опасными. Можно было потерять голову. Все чаще и чаще она забегала в аптеку, где мне разрешалось находиться в свободное от работы время, бесшумно, на цыпочках подходила ко мне совсем близко, такая стройная, легкая, соблазнительная, и шептала мне в самые губы что-то ласковое и непонятное. А я стоял, ошеломленный ее близостью, боясь коснуться ее горячего тела, во мне трепетала каждая жилка.
Такого со мной еще никогда не бывало. Жестокости войны и все другое в эти мгновения куда-то исчезали. Эльза не оттолкнула меня, когда однажды я не выдержал, и мои руки обхватили ее за талию и притянули к себе. Наоборот, она тесно прижалась ко мне высокой пышной грудью, обвила руками мою шею и страстно поцеловала в губы. Потом еще, еще и еще... Ее синие, лучистые глаза смеялись и сияли. Она ушла, тихо притворив дверь, а я стоял ошарашенный, как нокаутированный. Открыть/Комментировать

2022-02-17 21:04:36 1942 г, #Небольсин
Однажды, когда военнопленные убирали солому под навес, меня подозвал охранник, дал ключи от нашего жилья и велел идти отдыхать. Меня это взволновало, неужели «прощай команда», но возражать не стал, все равно бесполезно. Взял ключи и ушел. Вечером, словно прощаясь, мы долго говорили с Виктором, вспоминали жаркие бои под Харьковым, побег из штрафного изолятора, девочку Розу и многое другое. Я готов был плакать, но заплакать так и не смог, видно, кто-то за меня их все уже выплакал. На другой день военнопленные на работу ушли без меня.
— Пока поработаешь на кухне, — распорядился молодой пан управляющий и, шутя, погрозил пальцем, когда его молодая жена взяла меня за рукав и потянула к панскому дому.
На кухне, белоснежной и чистенькой, негромко шумел вентилятор. Окна были распахнуты, у огромной плиты хлопотали женщины в белых чепцах. Легкий ветерок гулял по кухне, пахло жареным луком и еще чем-то вкусным. Женщины, как мне показалось, не обратили на меня никакого внимания: на секунду приподняли головы, глянули и снова занялись своими делами.
Хозяйка провела меня через кухню, вывела через другую дверь наружу, показала, где хранятся овощи, и для начала приказала принести из погреба картошку.
В прохладном каменном подземелье на стеллажах стояли многочисленные банки с какими-то снадобьями, в глубине, за перегородкой, в большом низком ящике хранилась картошка. Мягкий электрический свет позволял видеть все, что находилось в погребе.
Я набрал почти полный мешок и попытался поднять. Не получилось. Отсыпал ведро — опять тяжело, отсыпал еще, потом еще. И, наконец, когда в мешке оставалось всего-навсего чуть больше ведра, я поднял картошку на спину и с трудом, боясь сорваться, еле-еле выбрался наверх. На душе было не весело.
Деревянные колодки скользили по полу прихожей, ноги разъезжались, как на льду и я, едва не опрокинув тумбочку, грохнулся на пол, выронив ношу. На шум прибежали женщины, им было смешно над моей неловкостью, однако, сообразив, в чем дело, быстро помогли собрать клубни. Моя растерянность не ускользнула от внимания хозяйки. Она присела около меня и, глядя прямо в глаза, тихо спросила по-немецки:
— Ты болен?
Я понял ее и, не отрывая от нее взгляда, признался:
— Да, я очень болен.
Теперь она не смеялась и, как мне показалось, с тревогой разглядывала мою забинтованную руку.
— О, майн Гот! — Вырвалось у нее, когда она увидела большой фурункул на другой руке.
«Ну, вот и все, — почти безразлично подумал я, — Теперь прощай команда. Наверняка, опять голодовка, опять сырые вонючие бараки.» Открыть/Комментировать