ReadMe.txt

2020-11-17 17:23:58 У лауреата Нобелевской премии по литературе южноафриканского писателя Джона Кутзее есть роман «Осень в Петербурге» (в оригинале The Master of Petersburg) — по неведомой мне причине не очень популярный в России, хотя главный герой в ней Достоевский.

Русский перевод делал ныне покойный Сергей Ильин. Перевод хороший и под Федора Михайловича в высшей степени прекрасно стилизованный: например, «финский» там превращается в «чухонский», а gloved hand — в «гантированную руку».

Слово «гантированный», то есть одетый в перчатку, любопытно следующими вещами:

— Корень у него французский (ganté), а суффикс (ieren) немецкий. Подробнее про это можно прочитать в статье лингвиста Григория Винокура «О пуризме» (ЛЕФ, 1923).

— Винокур упоминает в этой статье, что слово «гантированный» встречается «еще у Достоевского». Собственно на момент написание его статьи ни у кого другого русского писателя оно не встречалось.

— Достоевский явно любил это словечко. Оно встречается в «Бесах», «Подростке» и «Братьях Карамазовых», а также в «Дневнике писателя». Причем гантированными у него оказываются не только мужские руки и дамские ручки, но даже и пальчик, которым грозят!

— Кроме Достоевского слово «гантированный» использовал только один русский литератор, а именно Набоков — в «Даре» и автопереводе «Лолиты». Также оно встречается в русском переводе Ada or Ardor (угадайте, кто его сделал? верно: тоже Сергей Ильин!)

— Если принять во внимание презрительное отношение Набокова к Достоевскому, то это словесное наследство выглядит весьма и весьма забавно! Открыть/Комментировать

2020-11-14 15:38:15 Интересное дело. У некоторых поэтов бывает аномальная любовь к определенным словам. Ну то есть листаю я (уже почти машинально) корпус русского языка по какому-то нечастому слову, а фамилии так и проносятся мимо без определенной логики. Тут тебе был Тредиаковский, тут уже сразу Майков и, скажем, Дельвиг неподалеку, — пропуск — и Надсон шмыгнул, кажется; Бальмонт мелькнул, — пропуск —, затем то ли Кедрин, а то ли Сельвинский, а потом хоп и Белла Ахмадулина.

И все это как-то так подбирается, что понятно сразу, что все эти наши литераторы к этому слову отношения особенного и не имели. Ну, пересеклись они на языковых дорожках, откланялись, возможно, сухо — и пошли дальше.

Но порою вдруг врывается одно имя снова и снова и снова. И снова. И я понимаю: это не случайность. Это серьезное чувство стихослагателя к своему стройматериалу.

Вот, например, слово «убрус». Это такое полотенце, которое вязали на голову. И еще термин в иконописи: когда рисунок изображает полотнище.

Его из всех русских поэтов искренне любил только Николай Алексеевич Клюев:

— Пустынные девы всегда под фатой // Зимой в горностаях, в убрусах весной.
— Рассветной тучки на убрусе // Я поклонился прядью русой
— В убрусах из закатной меди // Венцы нездешней филиграни.
— И не склонится Русь-белица // Над убрусом, где златен лик.
— Гробно выбелим убрусы // И с заранкой-снегирем // Пеклеванному Исусу // Алевастры понесем.
— Псалтырь царя Алексия // В страницах убрусы, кутья // Неприкаянная Россия // По уставам бродит кряхтя.

К слову «треух» (шапка-ушанка) подобная симпатия проявилась у Иосифа Александровича Бродского, а боле ни у кого:

— Населенье сдается, не сняв треуха.
— Поскольку царство духа // безмолвствует с женою наравне // Жаль, нет со мною старого треуха!
— и не достать рукой // до этих слов, произнесенных глухо // вот униженье моего треуха.
— Лишь мальчик, сжав снежок // стащив треух, ползет на приступ скрытно.

А со словом «москательный» (так прежде на Руси называли бытовую химию) горячего чувства не случилось ни у кого. Разве что Осип Эмильевич Мандельштам вспомнил о нем дважды:

— И вот лежишь на москательном ложе // И с тебя снимают посмертную маску.
— Страна москательных пожаров // И мертвых гончарных равнин // Ты рыжебородых сардаров // Терпела средь камней и глин. Открыть/Комментировать