Записки технотеолога в миру

2021-02-07 09:08:51 11110001011. «Прежде всего следует помнить о том, что мы бродим в царстве образов», писал Гёте. Политика есть царство образов по преимуществу. То, что в нашем рутинном, «суженном» существовании выдаёт себя за реальное — например, далёкие игры политиков или фигуры государственной власти, — на плавкой границе между сном и явью предстаёт лишь как таящий образ, один из возможных и податливый для изменений.

...О том, что правое, контрреволюционное воображение сегодня превосходит по своему богатству воображение левое, революционное, я узнал не из книг, не со страниц Евангелия от рассеянного, а из жизни. Когда в Дометароссии случился очередной пароксизм душняка, снова стали раздаваться растерянные жалобы контрвластных москвичей: мол, власть опять собственными действиями пробила моральное дно, хотя, казалось бы, пробивать дальше некуда. Растерянный тон указывал на симптоматичное непонимание жалобщиками того факта, что власть обладает воображением более богатым, чем они, что у неё хватает фантазии, чтобы представить себе новое дно, а у них — нет. Любая власть аморальна, внеэтична, поэтому воображение дна у неё поистине неисчерпаемо. Я говорил: чтобы противостоять властному воображению дна, контрвласть должна подняться со дна воображения; но меня не слышали.

В тот период контрвласть и жители Дометароссии бродили среди образов дворца, думая, что тем самым делают доброе дело — предают огласке порчу власти. Однако ещё блаженный Грэбер писал, что «панельки» только и занимаются тем, что воображают и перевоображают жизнь дворцов, тогда как дворцам безразлична жизнь «панелек», и на этой асимметрии воображения любая власть и зиждется. Образы дворца, конечно, могут спровоцировать у «панелек» освободительные гнев и ярость, но они так же укрепляют господство властного воображения и искажают контрвластное воображение (я называл это «московским парахресисом»). Потом к этим образам добавились образы полицейского насилия — которые жители Дометароссии потребляли с той же жадностью, — и воображение переполнилось, подобно стеку. Я говорил: нужно не воображение дворца, нужен дворец воображения; но меня не слышали.

«…Воображать уже значит воплощать, — писал метарусский философ Вышеславцев, — ибо всякая ценность и святыня, угаданная и воспринятая сначала без образа, непременно тотчас нами облекается в какой-то образ (каждое “слово” становится “плотью”), хотя бы туманный и неуловимый; и воображение имеет неискоренимое влечение всё дальше конденсировать эти образы, если они ценны и желанны, до пределов полного воплощения». Я говорил: где же эти контрвластные образы, ценные и желанные настолько, что, уплотнившись, уже завтра готовы были бы сделаться реальным? Но меня не слышали.

...И поселились они в своих дворцах воображения, тёмных и светлых — каждому/каждой по его/её тайне. И стали жить там, и жили, по разным оценкам, от двух до десяти тысяч лет.

(генерал Л.Д. Твёрдый, «Метарефлексивное управление в период второй мятежевойны») Открыть/Комментировать

2021-02-02 12:00:15 1854. В Метароссии, наряду с метеовидением и (в)идеоиграми, чрезвычайно популярно такое вечнопрепровождение, как эфирное телевидение. Под этим термином здесь, однако, понимают совсем не то, что в метадревности, то есть не специальную технологию передачи на расстояние движущегося изображения (как её окрестил русский учёный Константин Дмитриевич Перский), а просмотр сновидений.

Ещё философ Бергсон полагал, что сновидение ничем по природе не отличается от восприятия в состоянии бодрствования. Во сне ум отвлекается от решения насущных задач, рассеивается и вызывает из памяти забытые образы, которые служат для сновидений материалом (разница между бодрствующим умом и спящим лишь в глубине и детальности спонтанного вспоминания); форму же этому материалу придают слабые ощущения, такие как фосфены, видимые на внутренней стороне век (пятна, точки, фигуры...), слышимые звуки внешнего мира, «внутреннее осязание» организма (впоследствии поставленное в центр так называемой висцеральной теории сна) и т.п. Словом, сновидение, по Бергсону, есть результат приёма слабых сигналов извне и изнутри тела, запускающих по ассоциации процессы спонтанного вспоминания.

Теория физического эфира, реабилитированная в Метароссии, внесла коррективы и в теории сна. Сегодня полагают, что спящий ум рассеивается настолько, что способен воспринимать также и волны эфира. Органом приёма эфира в мозге предположительно выступают те самые микротрубочки, составляющие нейронный цитоскелет, которые физик Пенроуз считал квантовыми микровычислителями. Однако эти эфирные сигналы вовсе не вызывают спонтанные воспоминания, как ощущения в концепции Бергсона: они сами несут в себе образы. Ответ на вопрос, что это за образы, может вызвать у иного читателя не меньшее удивление, чем сама возможность улавливания человеческим телом эфира.

Нужно напомнить, что в Метароссии также считается доказанной теория «возможных миров», выдвинутая революционером-заговорщиком Огюстом Бланки: в бесконечной вселенной имеются «точные дубликаты Солнечной системы, Земли и нас самих, существующие параллельно с нами и одновременно на всех возможных этапах (своей, нашей) эволюции». Эфир служит, вероятно, средой передачи образов из этих «возможных миров», а ум сновидца является приёмником этих образов, передаваемых с далёких планет в момент сна со скоростью, многократно превышающей скорость света (=скорость распространения продольных волн эфира). (Поэтому обычное восприятие, восприятие в состоянии бодрствования, здесь иногда называют «близковидением».) Иными словами, сновидение — это не просто некое конструирование на основе ощущаемых и запомненных образов, а отражение и трансляция (хоть и, возможно, «с помехами») реальных, происходящих далеко от нас событий буквально «в прямом эфире».

Представление о сновидениях как об эфирном телевидении (подтверждённое после первых контактов с выходцами из других «возможных миров» по Бланки) обрушило длившееся тысячелетиями разделение между «реальным» и «вымышленным», «воображаемым». Сон, всегда считавшийся синонимом, эмблемой вымысла, оказался отражением реального, находящегося от сновидца на сверхдалёком расстоянии. Некоторые метароссийские исследователи, развивая это открытие, пришли к выводу, что вообще всё воображённое — реально и что поэты и художники правы в своей интуитивной убеждённости относительно существования творимых ими миров. Вопрос об отношении реальности и воображения был тогда заново поставлен как вопрос о расстоянии — эта концепция получила название дистантный имманентизм. Существование божественного сегодня, как правило, описывается при помощи этой концепции: как писал известный нетеолог, «до бога можно дойти пешком, хотя это очень долгая дорога».

(Алвареду душ Сантуш, «Метароссия в 1839 году хиджры») Открыть/Комментировать

2021-01-30 16:15:02 124. — О чём там пишут в микропрессе этой метафорической зимой? — лениво спросил Учитель Матфея, увидев, что тот вперился в свой ноофон.
— Да вот, Конституция Метароссии ещё не успела появиться на торговых прилавках, а москвичи уже учат нас, как освобождать рабочий класс и любить африканских детей. Другие москвичи говорят о фаллологомосквичах, чтобы размыть проблему географии и затушевать то место, из которого они говорят. Третьи придираются к астромарксистскому методу... — ответил Матфей.
— Ну, про рабочий класс — это, положим, обычное лицемерие, — сказал Учитель. — Рабочий класс не зверь в клетке, чтобы его освобождать. Он сам вполне может освободиться, если только вообразит для себя какой-то другой мир.
— Это до текста Конституции ещё не добрались дометароссийские феминистки, которые там тоже уличаются в лицемерии, — сказал Павел, сидевший неподалёку.
— Доберутся, ещё услышите, — сказал Матфей. — Как это было у Ивана Андреевича Крылова: пустую бочку слышнее, чем полную.
— А я вообще не понимаю, как можно топить за леволиберальный феминизм, если он теперь фактически стал официальной агендой Метамосквы, — сказала Мария, готовившая отвар на основе кибермёда. — Получается, что этих феминисток просто использовали американские толстосумы, чтобы прийти к власти. Ну или власть — это и есть всё, к чему они стремятся.
— А что плохого во власти? — хитро спросил Павел.
— Да ничего. Лишь бы те, у кого она есть, оставили нас в покое, — ответила Мария. — Так ведь нет же, завтра опять какой-нибудь запрет или отмену придумают.
— А сейчас, кстати, непонятно, где больше символической власти, — сказал Матфей. — Из-за авантюры с вирусом все окончательно слиплись перед своими экранами, и символический капитал размазался тонким слоем по разным городам. Теперь, на мой вкус, и Богом хранимый Петроград тоже стал москвой, москвизировался.
— Я тоже почувствовал что-то такое, — сказал Филипп, всё это время молча слушавший разговор. — Раньше какому-нибудь петроградскому пти-буржуа можно было сказать: ну, по крайней мере, ты не москвич... А сейчас уже и не знаю. Бр-р-р…
— Ну ничего, Россия большая и пурпурная, всегда можно растечься. Молчание, изгнание, смекалка, — сказал Павел.
— А Метароссия вообще внутри вас есть, — добавил Матфей.
— А что там с критикой астромарксизма? — спросил Учитель.
— Какие-то московские нефилософы... — ответил Матфей.
— Московские нефилософы? — переспросил Учитель. — Это хорошо, они могут стать немосквичами.
— Только надо спросить их невождя Лярюэля, в курсе ли он, что нефилософию придумал ещё Фейербах… — сказал Матфей.
— Но нас, как известно, больше интересуют нетеологи, — продолжил Учитель. — Сегодня очень трудно быть нетеологом, все разногласия носят преимущественно теологический характер. Особенно там, где этого наименее ожидаешь, например, в спорах с просветителями.
— Меня вот поражает какая-то необязательность того, что сейчас пишется, — отстранённо сказал Филипп. — Бесконечные комментарии к комментариям. Найдут какую-нибудь дичь, которую можно было не писать, напишут про неё, потом читаешь это и думаешь: да ведь и это можно было не писать...
— Мне кажется, они в душе прекрасно это понимают, их это злит, и они от этого становятся ещё более способными на подлости, — подхватил Матфей. — Старая проблема остаётся, и чем больше их в неё тычешь, тем менее она для них различима: вы ничего не созидаете, вы только жрёте чужое дерьмо. Я вот не против ни болтовни, ни хайпа, если только при этом создаётся что-то держащееся, самостоящее.
— Сегодня перечитывал 124-й и тоже об этом думал, — сказал Учитель.
— А я 99-й, — сказала Мария. — Там, кстати, 15, а не 14, как везде.
— А я давеча 76-й, — сказал Матфей.
— Вы о чём? — удивлённо спросил Павел, который лишь недавно присоединился к их компании.
— О сонетах Шекспира, — ответила Мария.
— Шекспир — главное оружие британского империализма! — выпалил Павел.
— Не совсем, он же писал на метаанглийском. Ну и как говорил ещё, кажется, Кольридж, Шекспир даже не вне времени — он из космоса. Нам подходит, — спокойно сказал Учитель.

(Евангелие от рассеянного) Открыть/Комментировать

2021-01-30 00:00:06 1860 (2). Недалёкие критики говорят нам, что мы таким образом привилегируем постижение низших, тёмных миров и пренебрегаем мирами высшими, сияющими — эльфийскими, ангельскими, титаническими, — в которых, дескать, уже было найдено решение проблемы Всеобщего Никакого. В этих мирах всё якобы есть непрерывный прогресс, неумолимая чистота, абсолютная безотходность. Но, во-первых, чего мы не знаем об этих мирах из возвышенных образов поэтов и философов, из молитв мистиков и звуков прекрасных мелодий? Во-вторых, мы стремимся постигнуть вовсе не низшее и тёмное, как нас несправедливо упрекают, а именно что срединное и ненасыщенное, серое. Или вы думаете, что у эльфов и ангелов нет своей повседневности, что каждая их мысль или слово — это сотворение мира, безостановочный психофический оргазм, перманентная революция настроения?.. Тогда вы ничего не знаете о способах существования этих бездельников и трепачей! Вам я могу только ответить словами самого Чехова: «Поймать судака — это выше и слаще любви»!

Кроме того, сам Чехов был не совсем, скажем так, верен собственной мысли о Всеобщем Никаком: из-за его пыльной завесы у него то и дело просвечивает Великое Какое-то. Но тем ценнее Великое Какое-то, чем больше оно окружено Всеобщим Никаким. Это то, о чём Чехов говорил: «И такую любовь не видит никто». Есть ли такая любовь, которую не видит сам Бог? Если есть, наши поиски будут не напрасными.

Миры связываются друг с другом не через вертикаль Провидения или Падения, а через свои середины. Как раз из-за преувеличенного интереса к мирам вершин и низин мы, метарусские, часто игнорируем миры срединные, ненасыщенные, в которых как будто ничего не происходит. Через сорок килосекунд, когда Чехов достигнет ζ-полного восстановления, мы отправим его в самую середину срединных миров, эту колыбель универсального языка.

(Материалы научной конференции, посвященной 1600-летию со дня рождения А. П. Чехова: «Чехов сегодня, завтра и всегда». Петроград: Издательство Университета метарусских исследований (УМрИ), 2020) Открыть/Комментировать

2021-01-29 23:59:53 1860 (1). ...Самое постыдное, что мы скрываем, относится вовсе не к области секса или хозяйственного быта или каких-то наших тайных страхов и тёмных чувств. Самое постыдное — это ничтожность наших ежеминутных мыслей: бесконечные повторы и автоматизмы, однообразие ментальных паттернов, бессмысленные, никому не нужные душевные тревоги и колебания в логических цепях... Вот что по-настоящему бессознательно, вот что по-настоящему «вытесняется» индивидом и культурой. «Вытесняется» — потому что не заключает в себе малейшего интереса или интриги. Это то, что не имеет отношения ни к любви, ни к ужасу, ни даже к выживанию, — зачем это замечать и, тем более, говорить об этом?.. И это то, открытие чего принадлежит Чехову. Если Музиль показал непристойность мышления, то Чехов — его серость, никаковость.

Назовём это открытое Чеховым Всеобщим Серым или Всеобщим Никаким. Оно, возможно, не влияет решающим образом на нашу судьбу, но заполняет собой почти весь объём нашего мышления и, соответственно, существования. Это что-то вроде ноосферной пыли или сора, сверхотходы от чрезвычайно скромного мыслепроизводства, с которыми не знает, что делать, ни один эколог.

В XX веке по фиктивной хронологии Скалигера—Петавиуса Всеобщему Никакому было посвящено множество произведений искусства и теоретических трактатов — говорящих о повторяемости повседневности, о невыносимости «текучки», — но первым на сцену вывел этот сюжет Чехов. Однако Чехову не пришлось додумать до конца главное противоречие Всеобщего Серого: можно ли думать и говорить о нём настолько серо, настолько никак, насколько это требуется для его адекватного выражения? Не драматизируем ли мы его, не приукрашиваем ли, не выдаём ли ему кредит интересности уже самим фактом нашего внимания к нему, и не меняет ли оно от этого свою природу, которая оказывается в таком случае неуловимой для пристального взгляда исследователя и выразительных средств культуры?

Ясно одно: из всего всеобщего конкретного Всеобщее Никакое — самое всеобщее. Поэтому-то говорят, что единственный язык, работающий во всех мирах, это не язык математики, а язык Чехова. Даже в тех мирах, где попытки создать математику провалились, Всеобщее Серое образует господствующий остаток от этих попыток. Потому-то основным источником скрытых, неузнанных отсылок в «Записках технотеолога» являются позднесоветские фильмы второго и третьего ряда: воистину, советский застой космичен поболее советского авангарда!.. И это, наконец, то, почему наша лаборатория приняла решение восстановить Антона Павловича Чехова — в надежде, что он поможет нам наладить контакт с самыми серыми, самыми неинтересными мирами... Открыть/Комментировать