домики

Отцом режиссера Сергея Эйзенштейна был архитектор Михаил Эйзенштейн. В начале прошлого века он придумал значительную часть застройки в эпицентрах рижского югендстиля — на соседствующих улицах Альберта и Элизабетес. Сразу после революции Михаил уехал в Веймарскую республику, где вскоре умер от инфаркта. Сергей подобно отцу учился на инженера, но после участия в гражданской войне решил заняться тем, что его по-настоящему волновало — театром.

Один из самых классных проектов прошлого года: бельгийская оранжерея Agrotopia архитекторов и Meta Architectuurbureau и Van Bergen Kolpa Architecten. Стеклянный кокон площадью 9500 квадратных метров прицепился к крыше сельскохозяйственного склада и живет собственной удивительной жизнью.

Оранжерею построили во фламандском городе Розеларе. Сегодня это крупнейшее в Европе сооружение для производства продуктов питания в городской черте. И, надо думать, одно из самых экологичных: обогревают его остаточным теплом от мусоросжигательного завода через дорогу, для полива используют дождевую воду, которая хранится в резервуарах в бетонных «ногах» оранжерей. Хранят овощи тут же, на нижнем этаже.

Нравится, что за всей этой рациональностью удалось не потерять архитектуру. Складчатые витражи и шрифты для букв на крыше почти ар-декошные (похоже на фасад моего любимого здания социалистической газеты Vooruit в Генте), но без фанатизма.

С самого начала холодной войны в Москве действовал Советский комитет защиты мира. Вроде как он направлял силы на ядерное разоружение. Насколько эффективной была эта организация, сказать сложно — за время ее существования ядерного оружия в СССР становилось только больше. По открытым данным, число боеголовок достигло пика в середине 1980-х.

После распада Союза организация сохранилась — ее правопреемником стала некая Федерация мира и согласия. Она уступила часть площадей, но сидела в том же здании на проспекте Мира, 36/1. Это неоклассический дом 1912 года, который в советское время чуть перестроили — добавили чердачный этаж, а на брандмауэре установили металлическое панно со словом «Мир» на разных языках. Кто автор — выяснить не удалось (напишите в личку, если знаете).

Примечательно, конечно, что «мир» у нас с железной рукой. А сама организация, судя по Гуглу и Яндексу, больше не работает.

Эхо войны принесло в ленту фотографию с футбольным полем в шахте Соледара. Захотелось узнать, чего там есть еще. Оказывается много чего.

Соледар — центр промышленной добычи соли с 1881 года. За почти 150 лет добычи протяженность соляных шахт достигла 200 км, залегают шахты на глубине до 300 метров. Кроме футбола в шахтах имеются санаторий «Соляная симфония», церковь, музей, концертная площадка.

Тут бы хотелось продолжить пост размышлением на тему промышленного туризма. Написать о том, что adaptive reuse — неизбежное будущее архитектуры эпохи антропоцена, накопали ям ничего не остается, как их обживать. Наконец рассказать про впечатляющий проект реюза соляной шахты в соседней Польше Wieliczka Salt Mine. Но всё это совершенно не актуально потому, что это не то, что происходит с Соледаром. А происходит с ним война, которую принесли в него российские войска.

Четыре года назад в Шотландии изготовили железный кокон для вот этого нежного зверя — дома Hill House. Ему чуть меньше 120 лет и он придуман Чарльзом Ренни Макинтошем — величиной примерно столь же значимой, как Шехтель для московского модерна и Отто Вагнер для венского.

Макинтош экспериментировал с материалами и использовал для внешних стен цементную штукатурку. Это помогало формировать более плавные изгибы, но совершенно не способствовало тому, чтобы сохранить проект для вечности. Из-за дождей он начал «растворяться, как аспирин в стакане воды».

И тогда правительство выделило 4,5 миллиона фунтов (больше 5 миллионов евро), чтобы соорудить вокруг особняка защиту на время реставрации и консервации. Как можно догадаться по сумме, это не строительные леса с хлопающим на ветру полиэтиленом, а куда более сложная штука — каркас из оцинкованной стали, на который надета «кольчуга» из 32,4 миллионов стальных колечек.

Штурм правительства в городе Бразилиа — повод вспомнить, как вообще появилась бразильская столица. Когда в 1956 году Жуселину Кубичек стал президентом, он решил построить новую столицу в течение пятилетнего срока пребывания на президентском посту. Город назвали в честь страны и расположили в глубине материка, а на проектирование пригласили Оскара Нимейера. Все это лишний раз намекало на стремление модернизировать страну и повернуться спиной к колониальному прошлому с его приморскими городами.

Однако демократизм здесь крайне непрозрачный. Бразилиа репрезентует образ страны, но ее аккуратный план в форме птицы совсем не похож на пригороды, где живет большая часть населения. Развитие города определяют не только жизненные изменения, но и мощная центральная ось, заложенная Нимейером.

Для Кубичека построили президентский дворец — да, распластанный по горизонтали и внешне избавленный от иерархичности (как канцлерское бунгало в Бонне). Но все-таки с помпезным пандусом и золотой стеной в центральном лобби.

Наткнулась на любопытный проект американского аналитика данных Спенсера Шина: он использует данные с общедоступного ресурса Kontur Population, чтобы конструировать карты плотности населения США. Чем больше людей в районе, тем выше столбцы.

Мне кажется, такие инструменты важны, потому что одно дело знать, сколько людей населяет территорию, и совсем другое — увидеть колоссальную разницу в плотности городов и сельской местности.

Я люблю старые европейские столицы, но еще больше люблю города, которые стали собой не благодаря, а вопреки истории и обстоятельствам. Роттердам — как раз такой. Разрушенный в ходе войны, он придумал себя заново и расцвел. У него веселый дух, и архитектура в нем такая же — исполненная веселья и очень правильной иронии. Постмодернистские дома Cube House (Kubuswoningen) 1977 года — живой тому пример.

В проекте 38 кубиков и два «суперкуба» большего размера. Архитектор Пит Блом хотел передать опыт жизни на деревьях: каждый приподнятый куб — это ствол с кроной, в которой расположены все основные комнаты. Они образуют «лес» с общественным пространством между «стволами» — то есть по сути продолжают идею Корбюзье о зданиях на столбах-опорах.

Кстати, Блом на большинстве портретов широко улыбается. Много ли вы знаете архитекторов, которые могут себе такое позволить?