полне себе гражданскую позицию - но возможность делать свое де | я просто текст
полне себе гражданскую позицию - но возможность делать свое дело для них важнее. И дать им эту возможность - даже с известными условиями, с преодолением препятствий - для них действительно "самый крупный подкуп". Матвей Бронштейн, в 1933 самозабвенно пишущий книгу о "Солнечном веществе", Чуковский, в 1936 с упоением бросающийся создавать Новую Детскую Литературу, Ольга Фрейденберг в блокадном Ленинграде продолжает заниматься античным фольклором, какой-нибудь Бруно Снелль в эти же годы в Гамбурге фигачит Die Entdeckung des Geistes и исследования по греческой метрике. И это мы сейчас видим это прежде всего в оптике "как в этой ситуации можно этим заниматься", а они увлечены конкретными вопросами, которые разбирают, они не противостоят окружающему и не поддерживают его, они РАБОТАЮТ. И проходят десятилетия, меняются эпохи, теоретики тоталитаризма ломают шпаги, а Griechische Metrik вот она, и современные античники без нее ни шагу не могут ступить.
Это вовсе не про то, что мораль не важна, и ДЕЛО искупает скользкую моральную позицию. Нет, иначе. Это о том, что такая позиция сама по себе глубоко моральна, и часто моральнее позиции бездельников-борцов и морализаторов.
И вторая мысль, продолжающая первую. Сейчас, пытаясь сориентироваться и понять, что делать и как быть, трудно не включать логику "можно ли что-то изменить и если нельзя, то стоит ли тратить на это силы". Это касается как личных персональных решений (уезжать или нет конкретно вот мне) и больших стратегий (имеет ли смысл делать просветительские проекты, издавать и переводить книги итд). И тут Чуковский дает, по-моему, очень важный ответ.
В книге Ирины Лукьяновой есть пронзительный эпизод, когда Чуковский в 1943 году едет на свою дачу в Переделкине, где долго не был. Там царит разгром, в доме во время боев или перед отправкой на фронт стояла военная часть и тд. И библиотека переделкинская разграблена, а это уже не в первый раз, за два десятка лет до этого он уже переживал разгром куоккальской библиотеки. Дальше цитата из книжки, включающая цитаты из дневника КИ:
«С невыразимым ужасом увидел, что вся моя библиотека разграблена», – писал он в дневнике 24 июля. Снова, как в двадцатые годы на куоккальской даче, – книги, письма, рукописи «составляют наст на полу, по которому ходят». А дальше – еще хуже: "Уже уезжая, я увидел в лесу костер. Меня потянуло к детям, которые сидели у костра. – Постойте, куда же вы? Но они разбежались. Я подошел и увидел: горят английские книги и между прочим любимая моя американская детская «Think of it»и номера «Детской литературы». И я подумал, какой это гротеск, что дети, те, которым я отдал столько любви, жгут у меня на глазах те книги, которыми я хотел служить бы им". "Недавно видел своими глазами, как мальчишки в Переделкине жгли в нашем лесу мою библиотеку – письма ко мне Луначарского, – английские редкие книги XVII века, Стерна и Свифта – Некрасова – и даже не огорчился", – писал он в тот же день сыну.
Не жалко любимых книг. Не жалко имущества. Их утрата – не самая горькая из потерь последних лет. Что делать детскому писателю в мире, где дети жгут книги, – вот что непонятно". (конец цитаты)
То есть хуже просто некуда. Человек несмотря ни на что, преодолевая дикие препятствия (позади уже два жетсоких периода травли, борьба с "чуковщиной" и сказкой "Одолеем Бармалея"), работает на благо детской литературы и видит вот это - дети жгут книги, все напрасно. И что же он после этого делает - бросает навсегда детскую литературу, уходит в запой и отрицание, восстает против режима? Ничего подобного. Он выдыхает - и фигачит дальше. Он пишет "Бибигона" (за которого его опять травят), снова и снова дорабатывает "От двух до пяти" и выступает-выступает-выступает перед детьми и про детей. И в 60-е годы он всесоюзный официальный дедушка Корней, лауреат Ленинской премии, и вокруг него всегда дети и он жжет с ними костры в Переделкине.
(продолжение следует)
