Потом, то есть в восемнадцать лет, я полюбил Егора. Егору было | С пролетарским приветом

Потом, то есть в восемнадцать лет, я полюбил Егора. Егору было двадцать пять, и я был его "гибким мальчиком" (тогда я действительно был довольно гибким, чего уж тут). Мы прятали свою чувственность от глазастого мира уличных понятий в тёмной спальне, шептали друг другу в уши бессвязные глупости, ездили летом в отдаленные районы Камы, где можно целоваться и тереться головами, как кошки. Я думал, у нас с Егором идеальные отношения. Нет. Это произошло мгновенно. Мы пили кофе. Егор гладил мою ногу под столом. Мы разговаривали. Я возбуждался. Тут я обратил внимание на его руку, сжимавшую чашку. Мизинец был оттопырен. Это было ужасно манерно. Невообразимо вульгарно. Словно Джоконде подрисовали хуй кислотным маркером. С тех пор оттопыренный мизинец Егора застыл у меня перед глазами. В лифте, где он прижал меня к стенке, больно сжав бедра, в спальне, где он навалился сверху и засунул язык мне в ухо, после, когда мы стояли в душе, и он мыл меня жадными руками – я видел только этот чёртов оттопыренный мизинец. Через три дня я избил Егора. Пидор, говорю, ты жалкий! А я нормальный натурал. Мне после тебя из чашки пить стрёмно. Ещё раз позвонишь – убью! Растреплешь кому – аналогично. Развел, понимаешь, гомосятину на ровном месте!
Больше я Егора никогда не видел. Не тосковал, ничего такого. С Леной сошёлся. Она показалась мне большой женщиной. Я тогда много читал и робко писал необязательное. Завидовал Сартру. Не тому, что он смышленый, а тому, что у него была Симона. Даже так – тому, что он существовал в её присутствии. Я тоже хотел посуществовать в присутствии большой женщины. Лена училась в "Кульке" на актёрском. Внешность меня не сильно интересовала, но она была красивой. Мне – 20, ей – 21, ну, вы понимаете. Позже я смекну, что о большом и маленьком в таком возрасте судить нельзя. Если, конечно, речь не об Алексее Иванове, а речь, если вы не заметили, не о нём. Так вот. С Леной мы прожили пять лет. Она ходила в институт, а я на завод, куда попал сразу после училища, где меня, собственно, и накрывали опыты с Егором.
В те годы я был заражён одним образом и одним словом. Образ – качающийся маятник, слово – метамодернизм. Я хотел жить, как бы раскачиваясь, перетекая от одного к другому, в каком-то смысле совершая над собой постоянный эксперимент.
С метамодернизмом сложнее. Если в модерне добро и зло закреплены за конкретными героями, а в постмодерне постоянно меняются местами и не существуют как таковые, то в метамодерне добро и зло блуждают. Они есть, но есть, где пожелают, не только уживаясь в одном человеке, но и уживаясь, не вступая в борьбу, а пребывая параллельно, когда один и тот же человек может спасти ребёнка и убить ребёнка. Потому что и желание спасти ребёнка и желание убить ребёнка в нём естественны, и во многом зависят от обстоятельств. Метамодерн не говорит, что один человек добр, а другой зол, не говорит он и того, что добра и зла не существует. Он просто говорит, что и то и другое совершенно в духе, природе каждого человека. И «каждого» здесь, в общем-то, ключевое слово.
Лена оказалась маленькой. Я так хотел верить в её огромность, что понял это только спустя два года, а оставшиеся три думал, как ей об этом сказать. Как сказать девушке, что она изначально была проектом, а не раздражителем спонтанной эмоциональной реакции? Как сказать, что она прошла селекционный отбор, который поначалу казался селекционеру верным, а потом он осознал свою ошибку? Как сказать, что семьсот последних Лениных оргазмов произошли по недоразумению? Я не нашёл слов. Я запил по-чёрному. Ёбнул дрянь. Поступил, как трус. Лена повела полными плечами и уехала в Москву. Нет, она много плакала, говорили о кодировке, заламывала руки. А я сидел на табуреточке, как сижу сейчас, курил, кивал и думал, что пить, видимо, придётся больше, иначе не подействует. Когда Лена исчезла, я остался один и возликовал. Заводик коптел, водка пилась, писались текстики, ебались телочки. Иногда я кололся "солью", иногда – "феном". Частенько ел грибы. Почти каждый вечер курил марихуану.