Иногда уже утром я сижу за столом и маниакально печатаю. Рядом | Терешковец.
Иногда уже утром я сижу за столом и маниакально печатаю. Рядом остывает японский чай. Иногда наоборот — могу месяцами не подходить к планшету и пить чай, пока тот ещё не остыл. Я всегда жду этого чувства — нестерпимого желания прикоснуться к клавиатуре. Без какой-либо цели, без намерения спасти текстом человечество. Человечество не спасёшь, тем более текстом, зато внутренний зуд можно успокоить.
У меня как-то спрашивали, чего я боюсь. Я задумался. Если отбросить в сторону все мои ипохондрические штучки, что останется? Наверное, страх прийти в старость с осознанием того, как бесцельно потрачено время. С осознанием, что предназначение так и осталось пустым словом или — что ещё хуже — было выполнено лишь наполовину. Можно в оцепенении смотреть на себя со стороны и задавать в своей вечности вопрос: «Почему?»
А потому. Потому что искал вещи легковесные, простоту вместо минимализма, праздность и иллюзии. Важна была подстриженная лужайка перед трёхэтажной скульптурой из обожжённого кирпича, а не тишина в груди и умиротворение. Ты никогда не смотрел, как растут деревья, — гораздо нужнее было ездить на новеньком авто, чтобы девушки на тротуаре визжали от восторга. Потому что ты жил, как будто за пазухой у тебя, как у кенгуру, скрещённого с кошкой, девятнадцать жизней, и что не получилось сейчас, можно будет исправить в следующей.
Это единственный страх, не дающий мне усидеть на месте. Подгоняет вперёд, как пейсмейкер на марафоне. Бежит рядом и орёт на ухо так громко, что невозможно разобрать, зато легко догадаться: когда насладишься последним завтраком, сожалений о несделанном быть не должно.
Я продолжаю работать над книгой. Прислушиваюсь к зуду. Многие писатели говорят, что это ремесло в основном — дисциплина. Не талант, не возбуждённое вдохновение. Это монашеская строгость: усаживаешь себя за стол, набираешь первое слово, потом второе и так далее. Что-то в этом есть, но я не обязательно согласен. Человек может быть в потоке всегда. Если пазл собран верно, все части огромного градиента плавно переходят друг в друга, то ты становишься бесконечным — по крайней мере, на экране планшета, где одна за одной появляются новые строчки.
Я так себе это и представлял. Приезжаю за границу, рядом шумит океан, пишу роман. Конечно, есть мелочи, которые в фантазиях не были предусмотрены. Это раздавленные игуаны на дорогах Майами, веранда под южным дубом, где я пишу, стая попугаев, по утрам и днём наворачивающая круги над крышами соседей, и плотный непробиваемый пульс города, за которым я еле успеваю. Это плюс двадцать пять ночью и плюс тридцать пять после обеденного дрёма. Нет никакой подстриженной лужайки, визжащих дам и надежды на то, что мне дадут второй шанс. Второй шанс мне уже дали, и я буду круглым дураком, если им не воспользуюсь.
Несколько лет назад я пообещал себе, что никогда не стану думать о мелком и бессмысленном. Что за деревьями буду видеть лес, а за попугаями — стаю. И когда колесо Сансары раздавит меня, как пресмыкающееся, не будет ни сожалений, ни вины, ни задумчивости. Только трепет и знание, что это была великолепная поездка.
Мне нравится садиться на песок и смотреть, как медленно растут пальмы. Избавлять себя от писательского зуда. Теряться в хитросплетениях слов, в этой паутине из кем-то придуманных символов, которые теперь уже мои, с моим собственным смыслом. Мне кажется, лучший способ прожить эту жизнь — это делать то, для чего ты сюда заброшен.
Лет в двадцать я написал рассказ, он назывался «Зефирный поэт». С тех пор я его ни разу не перечитывал, но очень хорошо помню образ главного героя. Мужчина лет пятидесяти, живёт в доме на отшибе, вокруг — поля и птицы. Возможно, неподалёку речка. Он изо дня в день сочиняет стихи и, по-моему, даже почти нигде не публикуется. Никто не знает, зачем он это делает, зато знает он сам: он бежит от единственного страха, от которого стоит бежать. Страха, что всё это окажется фикцией.
