В какой-то момент количество людей, прошедших через тебя - ста | Katyamna
В какой-то момент количество людей, прошедших через тебя - становится слишком большим. У всех это число разное.
Я - не знаю сколько точно людей прошло через меня. Прошли мои семьи. Прошли семьи, где я была вторым или третьим или одним из. Прошли те, где я просто помогала пройти мост. Прошли те, где я просто помогала с медициной. Прошли те, кто уехали сами. Прошли те, кто вымотали мне душу и остались.
Люди сливаются в нескончаемый поток. Иногда из него кто-то один выныривает. И этого одного ты видишь четче и яснее.
И этот - мой четкий и ясный - не всегда будет самым сложным. И не всегда будет самым умным. Возможно - я запомню его потому, что разозлюсь на бестолковость. Или восхищусь спокойствием и последовательностью.
Может быть это будут глаза старой женщины, родившийся в один год с моей бабушкой. Бабушки уже нет. А у Марии Митрофаньевны - живые голубые глаза. И прямая спина. 89 лет. Самая старая моя беженка. Самому старому беженцу было 98.
С Марией Митрофаньевной - Василий Мефодьевич. Он моложе. Ему 86. Еле идет. И улыбается, когда заселяемся. Я его чем-то смешу.
И в багаже у них пара норковых шапок. А у Марии Митрофаньевны - тяжелое пальто. С песцовым или чернобурным воротником.
И мне надо бежать. И я никогда их больше не увижу. Даже не провожу. Но она родилась в один год с моей бабушкой, которой нет почти двадцать лет. И которую я до сих пор вспоминаю. Не каждый день. Даже не через день. Но через два дня на третий.
Вижу, как она месит тесто на пироги. Как накалывает дырочки в лимоннике и мажет верхушечку яйцом для глянцу.
Помню как она готовит шоколадную глазурь. И как складывает слоямим Наполеон. Пятнадцать - двадцать тончайших слоев. Фанерка. На фанерку мытые булыжники. Сутки постоять под гнетом. Сочный, нежный, мягкий. Вкуснейший. И все равно я больше любила горький лимонник.
Мария Митрофаньевна одного года с моей бабушкой. Чуть младше. Моя бабушка в 1941 году летом оказалась под Псковом. И там была у тетки до весны 1944. Моя прабабушка Аня - осталась в Ленинграде. Мой прадед Михаил погиб в штрафбате где-то на Невском пятачке. Штрафбат заработал, потому что сбежал попрощаться. Моя прабабушка Казя из Кракова и прабабушка Ануш с гор - были в эвакуации где-то за Уралом. Мой дед Ашот - висел несколько часов на мине в Балтике. Один из прадедов держал лошадей и разорился в первую мировую. Другой прадед Адам был женат трижды и изводил всех своих жен. И все они в какой-то момент жили вместе. Двоюродная прабабка была кинематографисткой и лесбиянкой. У приемного прадеда погибли во вторую мировую жена и старшая дочь. В моем роду есть католики, протестанты, православные, армянская григорианская церковь, неверующие и безбожники. В моем роду были пьяницы и трезвенники. Красавцы и некрасивые. Кто-то поднимал железную дорогу - и каждый раз в поездах я вспоминаю этого поляка. Кого-то расстреляли в подвале на Литейном. А кто-то в это время сидел в том же здании в высокопотолковом кабинете.
Для моих родителей все не так однозначно. Для части моей родни - все не так однозначно.
Для меня - для меня счастье, что старших нет со мной. Прабабок и прадедов, бабок и дедов, их сестер, мужей, жен. Семьи, которая когда-то собиралась за огромными столами. Семьи, на которую мало было семи тортов на день рожденья. Семьи, которая ездила в Армавир к теткам. Девочки, которая ела абрикосы и плавала в мутных зеленых озерах юга.
Моя семья рассыпалась горохом и развалилась.
А я смотрю в голубые глаза очень старой беженки. Которая в полном сознании. С прямой спиной. Которая точно помнит ту войну. И сейчас едет в Финляндию.
Смотрю. Вижу тех, кого больше со мной нет. И девять месяцев радуюсь, что их нет со мной.
