Церковно-славянский язык родственен русскому, однако это не од | Письма из двух концов света
Церковно-славянский язык родственен русскому, однако это не один и тот же язык. У них общие предки, но развивались они совершенно по-разному. А потому, слушая и читая тексты на церковно-славянском, мы не должны впадать в эту западню мнимого понимания, а осознавать, что слышим текст на языке иностранном, пусть и похожем на наш, и потому мы должны постараться полностью отбросить те смыслы и значения слов и конструкций, которые приходят нам на ум в качестве первых ассоциаций. И постараться понять эти тексты на их условиях, т.е. на условиях текстов написанных на иностранном языке, который мы не знаем или только еще изучаем. После этого замечания, как мне кажется, очень важного можно вернуться к вопросу о богослужебном языке.
Конечно, с богословской точки зрения нет абсолютно никакой разницы на каком языке ведется богослужение. Ведь язык есть лишь инструмент, а главным является содержание, то есть передаваемый им смысл. Однако, если мы обратимся к понятию «смысл», и глубоко задумаемся над ним, то можем понять, что если в некоем тексте статьи, например, в статье по математике, присутствует исключительно конкретика, то обращаясь к более гуманитарным проблемам, то есть к тем, которые касаются прежде всего человека, мы можем заметить, что возникают и иные сферы смысла. Сферы не целиком рациональные, но не антирациональные, по своей природе.
Когда речь идет о тексте, то мы можем выделить как минимум две его категории: прозаический и поэтический. И если с прозаическим текстом все относительно просто, достаточно передать его смысл средствами того языка, который мы используем. Там, где в греческом языке стоит некоторая конструкция с инфинитивом, мы можем передать ее придаточным предложением и это не составляет серьезной проблемы для прозаического текста, хотя иногда может привести к некоторому снижению его стилистического уровня. Но, когда речь идет о тексте поэтическом, то именно форма в нем часто несет главную смысловую нагрузку. В поэзии почти всегда форма больше чем содержание.
Отсутствие в языке перевода форм, имеющихся в языке оригинала, приводит либо к переизобретению этих форм во втором языке, что часто случается с поэтическими текстами. Гнедичевский гекзаметр не менее прекрасен, чем Гомеров. Либо отсутствие форм ведет к утере части смысла, за счет использования иных присущих языку перевода поэтических форм. Условно можно назвать все это эстетической составляющей текста.
Так вот, если вернуться теперь, к твоему вопросу, мне кажется, что, во-первых, конечно, любая трансформация богослужебного устройства должна быть решением общины. А во-вторых, в отношении перевода это вопрос должен решаться очень деликатно. Я скорее склонен видеть необходимость аккуратной корректировки церковно-славянского языка в сторону русского, нежели полного перехода на некий новый церковно-русский язык. Прозаические тексты богослужения, такие как большинство чтений из Священного Писания Ветхого и Нового Заветов, некоторые пространные молитвы, могут быть в большинстве достаточно сильно быть приближены к современному русскому языку как в лексическом, так и в грамматическом отношении. Поэтические же богослужебные тексты, такие как стихиры, тропари, кондаки, каноны, псалмы и т.д., в большинстве своем не могут быть в полной мере приведены к нормам русского языка, не потеряв своей эстетической составляющей.
Возьмем для примера начало знаменитой стихиры на Великой вечерне Рождества Христова «Августу единоначальствующу на земли». Перевод такой конструкции требует либо изобретения схожей конструкции, как и было сделано в случае церковно-славянского перевода, в котором греческий «родительный самостоятельный» был заменен на «дательный самостоятельный», либо совершенного отказа от передачи части смысловой нагрузки, выраженной эстетически, есть и еще более крайнее решение – написать совершенно новый текст. Но всегда остается вопрос, будет ли он столь же глубок, как старый. При этом данная конкретная конструкция вполне понятна человеку, знающему русский язык, даже при полном ее в нем отсутствии.
