Одна из задач моего канала состоит в том, чтобы показывать, ка | Жили же люди

Одна из задач моего канала состоит в том, чтобы показывать, как из прошлого произрастают корни будущих событий. Вот, к примеру, Лев Толстой, которого записали в певцы русской культуры в своем памфлете-интервью со старым солдатом николаевских времен «Николай Палкин» рисует страшнейшую в своей обыденности изнанку той самой культуры:

«Мы ночевали у 95-летнего солдата. Он служил при Александре I и Николае...— А мне довелось при Николае служить,— сказал старик. — И тотчас же оживился и стал рассказывать. — Тогда что было,— заговорил он. — Тогда на 50 палок и порток не снимали; а 150, 200, 300... насмерть запарывали. Говорил он и с отвращением, и с ужасом, и не без гордости о прежнем молодечестве. — А уж палками — недели не проходило, чтобы не забивали насмерть человека или двух из полка… Дело подначальное было. Тебе всыпят 150 палок за солдата (солдат был унтер-офицер), а ты ему 200. У тебя не заживет от того, а ты его мучаешь — вот и грех. — Унтер-офицера до смерти убивали солдат молодых. Прикладом или кулаком свиснет в какое место нужное: в грудь, или в голову, он и помрет... Помрет от убоя, а начальство пишет: «Властию божиею помре»… Как вспомнишь все, что сам терпел да от тебя терпели, таки аду не надо, хуже аду всякого...
Я живо представил себе то, что должно вспоминаться в его старческом одиночестве этому умирающему человеку, и мне вчуже стало жутко. Я вспомнил про те ужасы, кроме палок, в которых он должен был принимать участие. Про загоняние насмерть сквозь строй, про расстреливанье, про убийства и грабежи городов и деревень на войне (он участвовал в польской войне), и я стал расспрашивать его про это…Я спросил его про гоняние сквозь строй. Он рассказал подробно … Как ведут человека, привязанного к ружьям и между поставленными улицей солдатами с палками, как все бьют, а позади солдат ходят офицеры и покрикивают: «Бей больней!» — «Бей больней!»— прокричал старик начальническим голосом, очевидно не без удовольствия вспоминая и передавая этот молодечески-начальнический тон. Он рассказал все подробности без всякого раскаяния, как бы он рассказывал о том, как бьют быков и свежуют говядину… И все это за то, что человек или бежит от палок, или имел мужество…жаловаться за своих товарищей на то, что их дурно кормят, а начальство крадет их паек. Он рассказывал все это, и когда я старался вызвать его раскаяние при этом воспоминании, он сначала удивился, а потом как будто испугался. — Нет,— говорит,— это что ж, это по суду. В этом разве я причинен? Это по суду, по закону. То же спокойствие и отсутствие раскаяния было у него и по отношению к военным ужасам, в которых он участвовал и которых он много видел и в Турции и в Польше. Он рассказал об убитых детях, о смерти голодом и холодом пленных, об убийстве штыком молодого мальчика-поляка, прижавшегося к дереву. И когда я спросил его, не мучают ли совесть его и эти поступки, он уже совсем не понял меня. Это на войне, по закону, за царя и отечество. Это дела, по его понятию, не только не дурные, но такие, которые он считает доблестными, добродетельными, искупающими его грехи. То, что он разорял, губил не повинных ничем детей и женщин, убивал пулей и штыком людей, то, что сам засекал, стоя в строю, насмерть людей и таскал их в госпиталь и опять назад на мученье, это все не мучает его, это все как будто не его дела. Это все делал как будто не он, а кто-то другой.» (полный текст не для слабонервных тут )

Если сравнить с тем, что говорят со стеклянными глазами на камеру российские пленные или военные преступники о том, что у них «долг, контракт, мне приказали, а приказ надо выполнять», то можно увидеть, как закольцовывается очередной этап российской истории со зверским отношением к своим же солдатам, с поощрением военных преступлений и подавлением всяческой эмпатии к «врагу» - своему или чужому. Разница лишь в том, что то, что могло бы быть простительно для забитого крепостного, взятого в солдаты из-за cохи - просто дико для современного горе-вояки из XXI века.