Социальный ученый пытается усидеть на двух эпистемологических | За четыре моря
Социальный ученый пытается усидеть на двух эпистемологических стульях. С одной стороны, он страстно желает, чтобы мир был подчинен строгим законам: несмотря на напускное презрение к физикам, он все еще тешит себя надеждой о том, что и его науку когда-нибудь назовут настоящей. С другой стороны, тот же ученый хочет, чтобы мир был податлив — не как пластилин, лепить из которого может каждый; но скорее как мрамор, требующий резца профессионала. В конце концов, разве не этому учат на департаментах политологии?
Скажем, угадайте, какие два текста, за исключением учебников по стилистике английского языка, чаще всего встречаются среди всех программ университетских курсов?
На первом месте — небольшая брошюра белого мертвого мужчины, который писал, что задача философа — не объяснить мир, а изменить его. Текст второго мужчины, не менее белого и мертвого даже в большей степени, и вовсе полностью посвящен тому, что власть в идеальном обществе должна принадлежать лишь философам. Как не поверить в собственную исключительность, если в 17 лет начинаешь с таких текстов?
Поэтому мне кажется, что сегодня социальные науки яростно отрицают биологизаторские объяснения не только потому, что те противоречат базовым лево-либеральным ценностям академического мейнстрима, но и потому, что лишают социальных ученых «эпистемологического капитала», или, попросту говоря, власти создавать легитимные объяснения реальности, отвечая томящемуся в неведении большинству на вопрос «почему все так, а не иначе?». Если окажется, что политологи не в состоянии дать никаких внятных практических советов, то их родные департаменты, лишившись власти, быстро займут место у параши у подножия академической иерархии: там, где сейчас находятся кафедры классической филологии, которые не получают ни восхищения (за исключением маленькой группы одержимых студентов-фанатов), ни финансирования (кроме грантов от парочки сердобольных миллионеров, очарованных в юности «Игрой в бисер» и потому раздающим деньги на бесполезные, но прекрасные науки).
В книге с хэмингуеевским названием “The Son Also Rises” Грегори Кларк утверждает, что темпы социальной мобильности в обществе — отнюдь не следствие системы образования, политической структуры или степени свободы рынка, а просто константа, едва ли намертво зафиксированная биологическими законами. Да, в абсолютно ригидных обществах вроде кастовой Индии перемещения между социальными слоями почти невозможны, но вот современная Швеция не так уж сильно отличается от Англии XVII века. У Кларка интересная методология: он определяет фамилии, сигнализирующие о принадлежности к привилегированному слою, и изучает, как менялась их представленность среди элит на протяжении долгого времени.
Скажем, в Англии потомки аристократов времен Вильгельма Завоевателя (а это, на секундочку, XI век!) вплоть до конца XX века имели больше шансов оказаться среди студентов Оксфорда, чем простолюдины. И если вы хотите возразить, что дело в закостеневшем британском аристократизме, то в ответ Кларк просто забрасывает эмпирикой. Америка, Азия, старушка-Европа! Куда не бросишь взгляд, темпы мобильности прыгают вокруг одной и той же сокровенной цифры. Если нанести на график представленность носителей разных групп фамилий среди академиков, бизнесменов и студентов элитных университетов за пару столетий, то межпоколенческая корреляция составит примерно 0.75 – это значит, что как бы ни работали институты, мы наследуем примерно 75% статуса своих родителей, медленно регрессируя к среднему.
Сейчас Кларк пишет продолжение — книгу “For Whom the Bell Curve Tolls”. Он точно должен получить какой-нибудь приз хотя бы за самые креативные названия книг, но пока, увы, дождался только обвинений в евгенике. Ну а вспомнил я о Кларке потому, что вместе с Катей Васеневой написал статью об элитарном образовании в Азии. Сначала казалось, что получится панегирик конфуцианской меритократии, но в итоге вышла грустная история о том, как эгоистичный ген оказывается сильнее идеи общего блага.
