(Продолжение - начало выше ) #Вольтс | Татьяна Вольтская

(Продолжение - начало выше ) #Вольтская_Грузинский_блокнот Кто-то начинает бормотать, торопливо и неразборчиво, я не понимаю, где. Бормотание приближается – кажется, оно принадлежит кому-то усталому и тревожному, поминутно садящемуся и вспархивающему с места, как вспугнутый голубь, да вон же он, этот мужик, и вид у него какой-то замурзанный, как у городского голубя, семенящего у скамейки в поисках крошек. Да еще эти рюкзаки – один сзади, другой спереди, и манера эта – ничего-ничего, я только немножко отдохну и пойду. Плюхнулся вон на первый ряд, да хоть бы уж сидел, а то все вертится, вон на другое место полез зачем-то, ну, и, конечно, опоздавший зритель его сгоняет. Это я в театре Грибоедова сижу. С Ваней. Жду, когда начнется спектакль “Я здесь”. А он уже начался, этот мужик замурзанный, с рюкзаками, которые он не знает, куда деть – Анатолий Белый.
Реприза развивается, мужик пробирается по рядам, то уверяя, что он здесь на минуточку, то, видимо от отчаяния, начиная дерзить администратору, перелезает через кресла, просит помочь, подержать рюкзаки, потерпеть еще чуть-чуть, и он, честное слово, уйдет – понятно, что рано или поздно он окажется на сцене – а внутри уже почему-то все сжалось и заныло.
Я вообще-то театра не понимаю, я тоже тут на минуточку, сейчас посижу и уйду, я совершенный профан, меня можно пробить, только когда смешно или больно, и вот, я смотрю на эту суетливую фигуру, и мне сразу и смешно, и больно – а он уже на сцене, гоняется за световым кругом, бегающим по заднику, и все бормочет – мол, он понимает, сейчас начнется спектакль, а он только немножко поговорит, только пока не начался. Мужик присаживается на корточки, снимает рюкзаки и, конфузясь, сообщает, что его фамилия Лот. Я напрягаюсь – сейчас, не дай Бог, пойдет лажа – но нет, он зависает над пропастью и каким-то чудом пробегает по лезвию, не свалившись. Его жена… вот как ему удается неуловимыми штрихами, поворотом головы, междометием, блеснувшими слезами показать, что случилось с женой ? И почему вдруг становится ясно, что он – то ли беженец, то ли беглец, то ли еще откуда-то не выбрался, то ли еще куда-то не добежал – и не добежит никогда, потому что нельзя выбежать из себя и вернуться в себя, прежнего – это не он, стоящий на коленях и копающийся в своих рюкзаках – это я. И мой сосед справа. И вон тот, через ряд.
Мужик достает из рюкзака подушку – и я понимаю, что у него больше никогда не будет дома. Что его дом остался – не знаю, где. Он ничего не говорит, но я знаю, что на месте его дома – дыра. Я ее чувствую кожей, эту дыру.
Наконец, мужик дает выдохнуть, отвлекается от тяжелых мыслей, рассказывает взахлеб, что сегодня приехал в Грузию – про охапку роз в машине полицейского, про белье, свисающее отовсюду, про бродячих собак, про кафе, где поваром оказался все тот же полицейский, потому что он очень любит готовить, – и по залу пробегает ветерок: все узнали Тбилиси, почувствовали его запах, увидели цвет – надо же, какая легкая получилась интермедия, как будто протерли пыль на слуховом окошке – а там витраж, цветные стеклышки вспыхнули и погасли.
Время от времени бормотание мужика – чего он только не говорит, и дом вспоминает, и родителей – переходит в стихи, и я узнаю знакомые тексты Дмитрия Коломенского, Лены Берсон, Ларисы Миллер – так называемые антивоенные, а на самом деле просто человеческие. И как Белому удается вплести их ритм в рваный, прерывающийся пульс своей речи, я не знаю, но как-то удается.
Все-таки это не совсем спектакль, не совсем театр. Так не играют. Так исповедуются – обо всем, что любили, что потеряли, что предали, что не уберегли. И Цветаеву не уберегли, и Мандельштама – да вот, вот же, как мы их не уберегли – мамочки, как страшно-то! НАСТОЯЩИЙ МАТЕРИАЛ (ИНФОРМАЦИЯ) ПРОИЗВЕДЕН, РАСПРОСТРАНЕН И (ИЛИ) НАПРАВЛЕН ИНОСТРАННЫМ АГЕНТОМВОЛЬТСКОЙ ТАТЬЯНОЙ АНАТОЛЬЕВНОЙ, ЛИБО КАСАЕТСЯ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ ИНОСТРАННОГО АГЕНТА ВОЛЬТСКОЙ ТАТЬЯНЫ АНАТОЛЬЕВНЫ 18 +