В конце девяностых я с шумной компанией поехал отдыхать в Турцию.
Однажды на закате мы с приятелем сидели на пляже вдвоем на одном лежаке, подпертые друг другом для равновесия, пьяненькие и трагические, и пели а капелла "Дом хрустальный на горе для нее".
Рядом с нами остановился какой-то дядька, прогуливавшийся вдоль берега.
— Карашо, карашо! — сказал он на ломаном русском и поднял вверх большой палец, — Карошая музыка.
А я то ли недобрал до вселенской любви, то ли уже перебрал до межгалактической агрессии, только почему-то настрой у меня был быдловатый. Рожа красная и очки набекрень — такая стадия мутации Знайки в Незнайку.
— Ладно, иди, мужик, — ответил я ему асимметрично, под стать положению своего бренного тела, — что ты можешь понимать в нашей русской музыке?!
— О, я понимаю, — возразил мне иностранец, — это Володя. Я встречал его в Париже.
Мы с приятелем сразу протрезвели. И усадили незнакомца между нами на лежак.
Мужик рассказал о себе. Музыкант из Чехии. В семидесятые в Париже он познакомился с Высоцким у своих друзей.
Я зачем-то полез к нему обниматься. А он почему-то не удивился. Так что протрезвели мы ненадолго. Но сейчас не об этом.
Сейчас о том, каким размахом крыльев должен обладать человек, чтобы через двадцать лет после его смерти, за тысячи километров от его родины, у меня, со списком контактов примерно в три человека, с ним вдруг нашелся общий знакомый?
Поистине река, которой жали берега.
Олег Батлук
