Я всегда была соучастницей своей матери. С малых лет я вместо | приход святой Татьяны

Я всегда была соучастницей своей матери. С малых лет я вместо неё скрывала, что она хуёвая мать.

Когда одноклассницы говорили: «Мы с мамой как подружки», я никогда не говорила: «А мне мама вчера палку к спине привязала, чтобы я не горбилась».

Для моей матери всегда было важно, что подумают люди. Она хвасталась моими заслугами перед другими, но когда мы оставались наедине, она видела только мои недостатки. Я никогда не забуду ту усталось и бессилие, когда на тебя орут четвёртый час. И это не ссора, это четыре часа ты плачешь и слушаешь, какое ты говно на самом деле. Какая уродка. Какая слабачка.

И это состояние полного ахуя. Я помню, как часто я не понимала, хули ей надо. Она могла в одиннадцать заметить, что я не сплю и до трёх часов ночи орать, какая я сука, не даю ей спать.

Но стоило мне сказать: «Если бы ты не орала, я бы давно уже спала» — пощёчина. Обжигающая, и не столько болезненная, сколько обидная.

Нормальная реакция, если тебя бьют — бить в ответ. Бежать. Прятаться. А ты ничего не можешь. Тебе некуда бежать, тебя достают из-под тёплого одеяла в любое время. Мусор вываливают на твою кровать. У тебя нет личного пространства, у тебя «нихуя здесь нет».

Поэтому домашнее насилие такое мерзкое. Оно никогда не соразмерно тому, что человек сделал. Сильнее всего я огребла за то, что не дала матери дневник. Синяки на спине от бляхи заживали около месяца. Серьёзно? Дневник, мам?

Вчера я перечитала всё, что я писала матери за два года. Как я пыталась с ней общаться. Как старалась полюбить её. Как унижалась, говорила, что она не виновата, что она не такая уж и плохая. И мне стало так противно. Она меня пиздила, а я ей про чувства какие-то. А она мне стикером отвечает.

Мам, блядь, я прожила с тобой семнадцать лет, и единственное, чего я хочу после этого — никогда тебя не видеть. Я тебя презираю. Что теперь подумают люди?

Я пыталась оправдать её тем, что она сама выросла в насилии. Но и я тоже выросла в насилии. Когда я не видела ничего другого, я могла ударить сестру, сказать ей грубость. Но когда я видела, что она начинает плакать, что ей страшно, я всегда отступала.

То, как я поступала, не соответствовало моим представлениям о добре. И как только я поняла, что поступала плохо, я, блядь, перестала. Навсегда. И когда извинялась перед ней, я взяла на себя ответственность за своё поведение, и знала, что она может меня не простить.

А моя мать продолжает делать вид, что она ни в чём не виновата.

Она писала мне сообщения в ироничном ключе, называла «дорогой». На что я ответила: «Не смей говорить со мной снисходительно».

«Посмотри, дорогая)», — отвтила женщина, которая меня родила. Детский сад. Она дразнится, нахуй. Сорок семь лет бабе. Ну не смогла сдержаться.

Шульман в эфире «Эха» сказала прекрасную фразу: «Не бейте своих детей для начала. Если это с вами происходило в детстве, то постарайтесь сделать так, чтобы эта страшная цепочка насилия закончилась бы за вас. Скажите: «Всё, за мной не занимать». Вот за вами очередь в кассу, где выдают смерть, должна прекратиться».

Моя мать тоже могла сказать: «За мной не занимать». Но она решила самой оказаться в позиции силы. Она такая жалкая и крохотная внутри, что стоять с ремнём над шестилетним ребёнком для неё — лучшая опция. Она говорила, что я слабая, что я глупая, что я плохой человек.

Мам, хорошие люди не бьют своих детей. Мам, это ты плохой человек.

Меня успокаивает мысль: ей с этим жить. Пусть объяснит, где Таня и почему она не приезжает.