В практике многих более-менее древних племен сохранялся обыч | pavle
В практике многих более-менее древних племен сохранялся обычай, когда юноша, достигнув определенного возраста уходил из племени для того, чтобы целенаправленно подвергнуть себя разного рода тяготам, лишениям и трудностям — как физическим, так и экзистенциальным. Результатом такого путешествия по ходу которого молодой человек самостоятельно погружает себя на самое дно возможностей собственного организма должно стать “обретение себя” во всех возможных смыслах этого выражения. Мальчик становится мужчиной; он обретает связь с потусторонним, находит духа, который впредь будет его оберегать; он закаляет характер, узнает себя, свои сильные и слабые стороны; он обретает этакий символический капитал, в конце концов.
Обычай этот переходил от поколения в поколение. Отцы отцов уходили в юношеском возрасте на поиски себя. Отцы уходили подвергать себя испытаниям для того, чтобы вернуться обновленными. Сыновья и сыновья сыновей будут уходить, чтобы потом (не) возвратиться. Этот обычай, помимо всех вышеупомянутых причин был одним из важнейших кирпичей в здании, которое оберегало традиции и установленные далекими пращурами порядки. Благодаря сохранению подобного рода практик, ритуалов и обычаев племя могло сохранять свою самобытность, связь с предками и потусторонним миром. Каждый юноша в отдельности и вместе являл собой результат жизни десятков поколений, которые были до него, и их опыт был обречен/обязан передаваться дальше.
Но еще обряд “ухода” юноши и возвращения обратно в племя уже мужчины являл собой очень свеобразные похороны юности. Паренек, который уходил попросту не мог вернуться обратно тем же человеком — наивным, свято верующим в вечно голубое небо над головой и вечно сытый желудок. И по возвращению домой он уже и не мог стать сызнова инфантильным, неопытным, шагнуть заново в сладкую, безоблачную юность — слишком велик груз перенесенных им страданий и ответственности за сакральный смысл и идею этих самых “страданий”.
Вот примерно таким юношей, потерявшим возможность после “Нет пути домой” быть юношей, мне видится “Человек-Паук” в исполнении Тома Холланда. Благо, все появления Человека-паука — начиная от “Мстителей” и “ЖЧ”, заканчивая своей личной трилогией — это качественная, плотно сбитая, структурированная история, которая с самого начала давала понять, что приведет нас именно к такому финалу. Одновременно экуменисткому (после которого понимаешь, что зло не то что бы истребимо, но излечимо) и одновременно эсхатологически-героическому (каждому герою приходит экзистенциальный пиздец его прежнего мира).
Герой Том Холланда был изначально противоречив и как раз в этом противоречии находил собственное обаяние и интерес. Если герои Магуаера или Гарфилда, несмотря на все корявые экспозиции, где Питер Паркер представлялся обычным парнем (даже задротом) — всегда несли в себе этакое примордиальное ощущение героизма, вкрапленного в саму историю и героя в ней. То вот Питер Паркер в новой трилогии Уоттса — это герой, которого до последнего не получается представить героем, спасителем вселенной или хотя бы сильным человеком.
Сами создатели “Человека-паука” пестовали вот это противоречивое зрительское ощущение обманки и противоречия. Они запихивали Питера Паркера в чуть ли не ситкомовские декорации, любой его героизм оказывался сплошным сумбуром и с глупой обратной стороной, да и на контрасте с рандомным персонажем из “Мстителей” Том Холланд выглядел, прямо скажем, несоответствующе. Однако это несовпадение внешности и параметров характера (наивных, инфантильных) с лютыми требованиями злой реальности и рождали вышеупомянутые параллели с юношей, что уходит в (условно) глубокие джунгли на поиски самого себя и своего “героизма” в том числе.
