В контексте темы сроков годности институтов и запланированного | Pan Meditat
В контексте темы сроков годности институтов и запланированного устаревания хочется вернуться к одной работе Йохана Хёйзинги. Обычно его вспоминают в связи с «Человеком играющим», но еще у него было занятное эссе «Культ жизни», входящее в собрание «Тени завтрашнего дня», где Хёйзинга сетует на культурный закат и различный декаданс европейского общества; на дворе был 1935 год.
Современное общество, по словам Йохана, не знает недостатка в удовольствии и защищенности (это высказывание скверно состарится ввиду Второй Мировой), и это приводит к тому, что жизнь становится ценной «сама по себе», как возможность для получения удовольствий и земных благ. Соответственно, любой значимый вопрос рано или поздно становится вопросом защиты жизни во имя получения человеком благ. Идеальная жизнь в таком ключе полна удовольствия и счастья, заключающегося в этой же оптике удовлетворением всех «потребностей». Сами потребности, как базовые, так и насаждаемые культурно, определяют этические ценности, а все, что не связано напрямую с достижением личного счастья — работа, ответственность и прочее — оказывается противопоставлено некоему идеальному образу счастливой жизни.
Здесь открываются две тенденции. Во-первых, сама жизнь для многих превращается в избегание смерти, в том числе через потребление. Во-вторых, дискуссию о любой, даже наиболее отдаленной от биологических потребностей вещи, легко сводится к «жизненно важной», потому что любая вещь может дарить наслаждение или отбирать его — вероятно, поэтому люди так горячо могут спорить о тронувших их музыке и сериалах, но не налогах. Большинство этических критериев в такой системе отношений, к тому же, имеют настолько богатую почву для толкования, что вроде бы понятные при слабом приближении ценности создают противоположные принципы, а также легко упрощаются до политических лозунгов в руках спекулянтов вроде «заботы о детях».
Размышление о смерти стигматизируется как путь к депрессии, патология мысленного потока человека, хотя кому как не ему осознавать весь масштаб своей конечности, причем не как отдельной особи, но всего вида. Хёйзинга списывает такое развитие событий на потерю ценности идеи «общего будущего», разделяемого многими, т.е. shared future. В эссе этому феномену придается религиозный оттенок, но рациональное зерно стоит искать в том, что смерть (или конечность) в мысленном поле человека выносится за горизонт, и чем область видимого/мыслимого становится уже, тем больше ресурсов человек склонен затратить на сохранение своей жизни. В этом отношении показательна разница между «философским принятием» смерти как факта в ранней истории человечества и разного рода изысканий в криогенике и подобных технологиях увеличения продолжительности жизни последнего полувека. Возможно, в этой траектории ощущаемый жизненно необходимым личный комфорт, поддерживаемый технологией, оказывается одним из катализаторов общего страдания (когда исключенная из комфортного порядка группа страдает сильнее, чем наслаждается жизнью условный CEO техногиганта с личным гольф-парком), а технологическая сингулярность будет не точкой возвышения вида, а точкой окончательного бостромского сползания в пропасть.
