Под вечер становится грустно — невыносимо. Шарахаюсь от всех т | Beshley

Под вечер становится грустно — невыносимо. Шарахаюсь от всех текстов, и особенно про Девятое мая, которое никогда мне не принадлежало, и потому не может быть отобрано у меня.

Желаний осталось немного.

Даже не знаю, что лучше: быть бы сейчас маленькой Оленькой, жить в своей комнатке, с вербой за окном, с мамой на кухне, с папой на диване, с котиком в обнимку, ничего-ничего не знать;

или уже всё знать, уже совсем-совсем вырасти, состариться, жить в своей квартирке, с вербой за окном, с котиком, может быть, с каким-нибудь щеголеватым стариком, и чтобы внуки приезжали есть что дают и не трепали (я сказала, не трепали!!!) мне нервы.

Нервы истрепало текущее время. Хочется или не знать настоящих событий или же вспоминать о них как о прошлом, когда уже всё позади и жизнь успела неумолимо и равнодушно переварить всё, что нам — хрупким, мельтешащим и бестолковым — казалось невозможным пережить.

Утром я стремительно старею. Пока читаю и пишу новости для программы, во внутреннем мире воображаю, что мне уже тридцать пять лет, сорок пять лет, пятьдесят пять лет, восемьдесят пять лет. Из девяносто пяти текущая война — событие более чем шестидесятилетней давности. Не забытое, страшное, но законченное. Уже забравшее всех своих жертв.

Днём приходится быть собой. Готовить, стирать, растягивать бока (чтобы к девяносто пяти годам совсем уж не скрючиться), учить чешский. Помогать тем, кому нужна помощь в Праге. Любить этого будущего щеголеватого старика.

Но вечером, забравшись в кровать, натянув на глаза повязку, я опять в своей комнате. Идёт обратный отсчёт. Мне двадцать девять, семнадцать…четырнадцать лет. Сложный возраст. Будущее уже что-то требует, а у тебя ничего еще нет. Правда, у меня уже есть две стены, выкрашенные алой краской. Есть верба за окном. Фотографии с моря. Мой стол и мой старый компьютер. Диван. Я лежу на своём диване. И так горько, так страшно плачу: я боюсь, что не сдам экзамен по физике, не поступлю в институт на какого-нибудь непонятного математика, никогда не уеду в Москву (не то что в Прагу), разочарую всех на свете людей. В комнату заходит мама и, конечно, говорит что-нибудь не слишком утешительное: «Ну, значит, уедешь в Рязань!» В Рязани учились от безысходности оба моих родителя, и от рязанских перспектив я плачу еще страшней.

Я вспоминаю этот ужас перед жизнью, в которой не было ничего драматичнее школьной оценки, и тревожное ожидание будущего, в котором возможно, пожалуй, всё. Кроме многолетней войны. Кроме бесконечных, бессчетных сроков стареющего президента. Тень грядущих больших событий — такая огромная, что никому не заметна. Я лежу на диване и еще не знаю, что уже содрогаюсь о будущем в этой тени.

Потом меня зовут ужинать. Потом утешают. Потом я тайком курю.

Как хорошо было в тех тревогах. Как хорошо, когда тревог нет.

Как странно жить настоящим.