Так меня бомбит от перевода Still Life Байетт, что спать не мо | Мистер Дарси и бал
Так меня бомбит от перевода Still Life Байетт, что спать не могу.
Я неслучайно читаю его в книжном клубе уже с третьей группой: я уверена, что это один из величайших когда-либо написанных романов а) о языке, б) о любви к слову, в) о семейной жизни. И о женщине, которая одновременно мать, жена, сестра и человек, которая взяла с собой в роддом шесть книг, включая «Войну и мир» и Водсворта, потому что без слов не мыслит никаких своих действий.
Я люблю этот текст неистово и безапелляционно, я рыдаю просто всякий раз, когда читаю и обсуждаю некоторые его сцены — а сейчас я читаю его в пятый раз. (Нет такой книги, кроме Пушкина, которую я бы читала пять раз; даже «Дом на краю света» и «Миссис Дэллоуэй» я читала всего лишь дважды). Это текст, который обязаны прочитать все филологи, которые от слова «фило», а не «не знала, куда пойти, выбрала что попроще».
Для начала возьмём хотя бы название.
Still Life.
«Живая вещь».
Это как если бы название Ulysses перевели как «Мой сосед Валера». Ну, а что, тот тоже по кабакам шляется с бабами разными странными. А русскому читателю интуитивно приятнее.
Когда роман был только анонсирован, в дискуссиях по поводу перевода названия я пыталась робко возразить, что при переводе такого многослойного, как мы узнаем из романа, названия, переводчики наверняка руководствовались определенной логикой, конкретными выражениями из русского текста.
Как жаль, что теперь эта возможная логика будет мне недоступна: я прочла 10 страниц перевода, и у меня кончились все физические и моральные силы, чтобы продолжать.
В университете я шутки ради сравнивала три перевода «Чайки Джонатан Ливингстон», и вот по логике одного из них книга должна бы называться «Одинокая белая птица, которую кто-то считает Джонатаном по фамилии Ливингстон, парит над бренным миром». Или, помните, Антонина Галь немножечко дописала «Маленького друга» Донны Тартт, да так эффектно, что Насте Завозовой пришлось все отписывать обратно.
Хочу сказать, что Антонина Галь может гордиться Дмитрием Псурцевым и Дарьей Устиновой.
Есть в нашем бренном мире авторы вроде Кристин Ханны, которым мелкий лифтинг и улучшайзинг наверняка не пошёл бы во вред. Точнее, хуже точно не было бы. И никто не заметит.
Но тут Байетт. Мастодонт современной англоязычной литературы. Человек, который ни одного слова не опубликует, не обдумав его многократно. И роман, чей смысл заключается как раз в письме словом; он потому так и откликается во мне, что говорит о необычайной силе, которую имеют именно слова. Его героини — a verbal lot, люди, воспринимающие мир через слово и описывающие его исключительно словами, причём очень конкретными, а не как сосед Валера посоветовал.
И вот в первой же, в первой же, сука, строчке:
He signed the Friends' Book in his elegant handwriting: Alexander
Wedderburn, January 22, 1980.
В «Книге друзей «Королевской академии», согласно заведённым здесь правилам, сделал запись своим изящным почерком: «Александр Уэддерберн, 22 января 1980 г.»
Кто завёл эти правила? Переводчики?
She had said, peremptory as always, that he was to go early, straight
to Room IlI, where
"the miraculous stuff" was to be found.
Когда договаривались о походе на выставку, она — как всегда, не терпящим возражения тоном, — промолвила: «Меня не дожидайтесь, ступайте прямиком в Зал III, где и устроено это собрание чудес».
Окей, первая вставка — это past perfect иначе перевести не смогли, но Промолвила! Ступайте! И я уже молчу про фредерикино легкомысленное the miraculous stuff, которое превратилось во что-то пафосное и глупое, и прямую речь там, где ее просто нет. И тире!!
ВСЕ. Это первые две фразы. Две. А дальше там по нарастающей, “a friend” станет «почти родственной душой», а сплошь и рядом в тексте будут появляться вставные глубокомысленные многоточия (!), будто роман писала не Байетт, а Дина Рубина. Ненавижу.
***
Словами не выразить, как мне больно за этот текст. Я так мечтала, что буду советовать его всем-всем, а теперь я могу только умолять вас взять словарь и взяться за оригинал, за Still Life, а не за этого мертвого уродца по кличке «Живая вещь».
