Дело было в музее у снимка Юргена Теллера, полотно метра три н | 120 дней соломы

Дело было в музее у снимка Юргена Теллера, полотно метра три на четыре, автопортрет, где фотограф стоит на могиле отца. Позже напишут, что таким образом художник сделал шаг навстречу отцу.

Юрген Теллер, сам того не зная, вдохновил меня на перформанс, где я читаю вслух свой роман покойному отцу. Задокументировать на видео, и вот он, своеобразный памятник, а зритель — свидетель сакрального диалога отца с дочерью.

И я собралась.

Мама сказала: «Там могут быть змеи, возьми с собой палку».

Брат отца сказал: «Кладбище маленькое, легко найдешь могилу».

Я часто бывала в поселке Казачем, но не уходила так далеко в степь. Степь и холмы. Провожала коров, встречала. У моей родни не было скотины. Так чьи это были коровы? Детский стадный инстинкт.

Вокруг кладбища ров. Ров от коров.
Рева-корова я. Прыгаю, слезки льются, можно захлебнуться.

Помню из детства, старики говорили, что нужно просить разрешения зайти на кладбище, прочитать молитву.
… да помилует тех, кто ушёл раньше, и тех, кто задержался…

Кошкой приземляюсь на твердую землю. Суглинистая почва и камень. В голодные годы здесь закапывали неглубоко, не ставили памятников. Теперь в годы сытые, нет-нет, да и стучит лопата о чужие кости. Не рыть же могилу заново. Хоронят сверху. Могила на могиле. Всюду трава, иногда по колено, чаще по живот. Колючая и потрескивающая от насекомых. Натыкаюсь на труп кошки, от него почти ничего не осталось. Шерстка как шкурка степной коровы. Кошка, зачем ты прыгала через ров?

Я искала могилу час. Почему-то боялась увидеть его портрет.
Вчитывалась в арабскую вязь, русские и казахские буквы, имена. Злилась.

Злилась из-за глупости, потому что подумала, что снова иду ему навстречу, а он даже после смерти прячется от меня. Прокралась мысль, а что если могила уже сравнялась с землей?
Ведь если камни рассыпались, холм зарос травой и могилы не найти, родственники больше не должны наведываться к месту захоронения…

И на часах слишком рано, шесть утра, выходной день. Я звоню брату отца и сестре отца, которым никогда не звонила. Представляю, как это выглядит со стороны и неожиданно мне становится хорошо. От того, что в этом вся я. Мне с собой хорошо.

Никто не ответил, и я решила, раз пришла читать свой роман отцу, я это сделаю. В этом тоже вся я. Встаю и читаю. Представляю, что он слышит.

Мимо проходят коровы, у самых жирных на шеях колокольчики. Мои полумесяцы в ушах звенят также. Проводить бы коров как в детстве, но между нами ров.

Читаю роман и вспоминаю, что где-то здесь похоронена настоящая Аманбеке.

Читаю и чувствую, как горит лицо от солнца. Прочитала треть. Ноги чешутся от травы, я вся чешусь от укусов мух. Навязчивая одна все кружит передо мной, это муха-серебрянка? Ей нужны мои слёзы? Думаю о мухе, не об отце. Прихлопываю ее несчастную о рукопись. На рукописи теперь кровь. Не выдерживаю, бегу с кладбища.

Не хочу землю заносить в дом, раздеваюсь у двери. Подол сверкает. Земля и песок, а будто золотой бисер.

На следующий день брат отца предложил проехать вместе на кладбище. Вместе мы искали могилу сорок минут. Сказал, что нам нужна железная оградка и железный памятник с фотографией, где отец молодой и кудрявый.

Некоторые надгробия похожи на щиты, булатная сталь из сказок про богатырей.

— Этих детей наркоман пришил за видик, помнишь? — цыкает брат отца и кивает в сторону семейной могилы.

Я не помню. Потому что в девяностые каждый день кто-то кого-то убивал за видик. В классе шестом я пришла домой после школы, а из двери вырезан замок. Захожу, алтарь моего детства видеодвойка Panasonic исчезла. Да, мы ещё легко отделались.

Брат отца всплескивает руками, мол кого не надо, всех нашёл.

И тут я вижу его.