Война меняет всё, в том числе и психотерапию. Кому-то из клиен | Между нами говоря
Война меняет всё, в том числе и психотерапию. Кому-то из клиентов становится трудно оставаться в терапевтическом процессе: теряется ощущение, что можно что-то сделать с чувствами бессилия, страха, безнадёжности; отсутствие возможности активно влиять на внешние обстоятельства парализует и порождает ощущение бессмысленности всего вокруг, в том числе и терапии. Некоторым людям становится стыдно говорить о себе и своих переживаниях, в особенности если они сами не были напрямую задеты войной (по крайней мере, физически). Я сама в первые недели будто бы утратила контакт со своей литовской терапевткой — в тот момент я могла нормально разговаривать только с людьми, которые проходят через то же, что и я, и принципиальное различие наших жизненных контекстов ощущалась слишком сильно, несмотря на неизменное сочувствие и поддержку с её стороны. Сейчас я вновь учусь быть с ней рядом — потому что на самом деле мне очень важно сохранять связи, особенно межнациональные, в период, когда связи так часто и болезненно разрываются.
Украинские терапевты теряют возможность работать с клиентами из России, российские клиенты с антивоенной позицией обнаруживают, что их терапевты разговаривают штампами про «всё не так однозначно» и «где вы были восемь лет», европейские профессиональные сообщества отказываются сотрудничать с коллегами из России и Беларуси. Многие отношения, длящиеся годами, распадаются, и это кажется понятным, но от того не менее горьким. Тем ценнее для меня те контакты, которые удаётся сохранить — с терапевткой из Литвы, супервизоркой из Латвии, коллегой и подругой из Украины. Вместе мы ищем способы переводить свою боль на общечеловеческий, понятный каждой из нас язык — вне зависимости от того, какой из языков мы считаем родным.
Ценностные совпадения и несовпадения терапевтов и клиентов в военное время начинают играть особенно важную роль. Кто-то из психологов пытается сохранять нейтральность (на мой взгляд, невозможную в нынешней ситуации), чтобы не осложнять отношения с клиентами открытым выражением своих убеждений, с которыми те могут оказаться не согласны. Но и в тех случаях, когда взгляды и ценности совпадают, может возникать напряжение — например, активная антивоенная позиция терапевта может вызвать у клиента стыд за то, что он «недостаточно делает». В таких условиях окончательно развеивается иллюзия того, что терапия может сосредотачиваться исключительно на внутренних психических процессах клиента и только ими объяснять происходящее в кабинете. Становится очевидным, что психотерапия, как и большинство явлений человеческой жизни, не может быть «вне политики»; катастрофа настигает и меняет всех — даже тех, кто не воспринимает её как катастрофу.
Нам всем придётся заново учиться помогать, быть рядом, сближаться — и увеличивать дистанцию, и расставаться тогда, когда поддержание отношений становится принципиально невозможным. Придётся заново учиться говорить — и пока мы можем лишь предполагать, как будет выглядеть новый терапевтический язык.
