С подачи уважаемого Даниила Семикопова я бы хотел развить разг | Лаконские щенки
С подачи уважаемого Даниила Семикопова я бы хотел развить разговор о памяти, переведя его из политической плоскости в персоналистическую.
Даниил пишет: «Забвение — это не то, что забыли, а то, что хотят, но не могут забыть».
Есть у Достоевского одна малоизвестная повесть, называется «Вечный муж». Она начинается как раз с ситуации забвения-припоминания: герою Вельчанинову внезапно приходит на ум один неприятный образ, мерзкий грешок, который он совершил в погоне за светским успехом. Этот образ — обиженный им плачущий старик — никак не хочет выходить из головы. И странно: много лет прошло спустя этой обиды, Вельчанинов ни разу не вспоминал о старике, жил по инерции, а тут вспомнил, причем совершенно ни с чего, вдруг, без какого бы то ни было внешнего побудителя. Вспомнил во всех деталях, в самых тревожных деталях, и теперь не может никак отвертеться от проклятого плачущего старика. Вельчанинов заболевает меланхолией, идёт к доктору. Тот советует ему выпить слабительного: мол, чувствительным натурам часто помогает.
Что произошло? Да просто в память героя вмешался Бог. Нет, «вмешался» неправильное слово, грубое. Бог призвал Вельчанинова. Думаю, в понятии «зова» кроется правда слабой теологии: по большей части Бог именно зовет, причём зовет тихо, не настойчиво. Имеющий уши да услышит. Конечно бывает, что Бог и настаивает, и даже принуждает: Ветхий Завет полон таких историй. Но это случаи исключительные, случаи масштабных исторических трагедий. В повседневной жизни мы слышим лишь слабый, едва различимый призыв.
Припоминание — именно такой призыв. Здесь я вступаю в мою любимую область догматических туманностей. Бог единожды сотворил мир из ничто — дальше Ему это ничто не понадобилось. И поэтому в онтологическом смысле внезапное воспоминание Вельчанинова не берётся из ниоткуда — скорее, Господь достаёт его из шкатулки нашей памяти, из того ее дальнего угла, куда оно было спрятано забытьем и где обернулось тайной. Хайдеггер: это «такой вид сокрытия, при котором сокрытое ни в коей мере не устраняется и не уничтожается, но сохраняется и остается спасенным в том, что оно есть. Такое скрывание не дает нам утратить вещь, как это происходит при заставлении и выставлении (как ис-кажении), при ускользании и устранении. Такое сокрытие хранит».
Конечно, без зова Бога Вельчанинов не сумел бы припомнить свой грех, и все же это его грех, его личность, о которой здесь идёт тяжба. Он жил по инерции, согласно чисто механической, овнешненной сцепке причинно-следственных связей, своей личной — и равно отчужденной — «каузальной замкнутости», где нет места для покаяния — взамен него предлагается слабительное. Но возможность покаяния жила в нем, ожидая своего часа. Внешним образом тождество его личности было нарушено: воспоминание взялось вдруг, из ниоткуда, вчерашний сладострастник ни с того ни с сего надумал каяться. Как? С чего?, — кричат пуритане, не умеющие понять тайну покаяния, вечно рыскающие в грехах прошлого. Да разуйте же свои глаза: это Христос достал своими перстами грех из шкатулки его памяти, и дело Вельчанинова — откликнуться на обращенный к нему зов.
Вельчанинов, впрочем, делает выбор в пользу слабительного.
