Кто такой Андрей Егунов-Николев — я уже рассказывал. Теперь | Арен и книги
Кто такой Андрей Егунов-Николев — я уже рассказывал. Теперь перейду к его роману «По ту сторону Тулы», который недавно вышел в издательстве «Носорог».
Август 1929 года. Сергей, молодой человек из Петергофа, приезжает к другу в сельский уезд под Тулой. Он считает себя дореволюционным поэтом, но для окружающих сельских жителей — «комик, комик, да вдобавок и поэт». В течение всего романа с Сергеем почти ничего не происходит: он то встречается с местными — другом-пролетарием, нэповцем, ворующим сахар, мещанкой, жаждущей любви, — или спит на сеновале, видит мистические сновидения, пьет чай без сахара, слушает пьяные романсы — короче, отдает себя во власть «русской тульской стихии».
В подзаголовке Егунов-Николев указал, что жанр романа — «советская пастораль». Пастораль, напомню, — это произведение в европейском искусстве (как правило, с эпохи Возрождения и до романтизма), в котором идеализируется сельская жизнь; 6-я симфония Бетховена как пример. Но Егунов-Николев выворачивает идею пасторали наизнанку. Потому что в Советском Союзе, по его мнению, пастораль не может быть идиллической; она может быть только иллюзорной. А за иллюзией кроется обыденное насилие. Егунов-Николев иллюстрирует это, когда посреди «идиллических» событий романа всплывает из ниоткуда насилие — и герои отвлекаются, сбиваются, лишь бы не замечать его. Такая же иллюзорность правит потоком сознания Сергея. Он не знает, кто он и что здесь делает. И при медленном чтении романа часто возникают сомнения, реалистична описываемая картина или плод вымысла Сергея. Я склоняюсь ко второй версии.
Кроме того, Егунов-Николев собрал в «По ту сторону Тулы» коллаж всех будущих литературных текстов, написанных о советской жизни до войны (от Вагинова и Платонова до Зощенко и Хармса), и в то же время — мозаику русских писателей прошлого, от Фонвизина до Чехова. Его язык изобилует многообразием оттенков, напоминая хамелеона. Порой может даже показаться, что Егунов-Николев предугадывает будущую русскую литературы, потому что местами его текст напоминает то ли Венедикта Ерофеева, то ли раннего Сорокина, особенно когда встречаются ирония и насилие. Но во многом по этой причине меня так и не покинуло впечатление, что я уже читал эту книгу, но в изложении других авторов. Я не могу сказать, что нашел в этом романе что-то радикально новое; скорее, встретил по-своему интересный литературный эксперимент, которому, увы, не посчастливилось быть вовремя прочитанным из-за шума времени.
Так что роман оставил меня, честно говоря, равнодушным. Хотя его переиздание, конечно же, новость хорошая. Уверен, для кого-то этот текст вполне может стать поворотным в его читательской биографии.
