Не часто, но иногда ко мне приходит бессонница. Вот и вчера. Н | Губин ON AIR

Не часто, но иногда ко мне приходит бессонница. Вот и вчера. Но компенсацией за визит этой дамы потом был реалистичнейший сон. Снился Дима Быков в больнице. Как и всегда – шумный, большой, несущий вокруг себя, словно гора облако, жизнь.
- Губин, - спросил, - как тебе не страшно?
Это была совковая такая больница. На соседней с Быковым кто-то лежал, закутанный с головой в байковое одеяло.
Я понимал, что Быков боится умереть. Все боятся умереть, когда попадают в больницу. Но понимал, что за вопросом стоит еще один, который я сам хотел задать ему: как ему не страшно говорить и писать то, что он говорит и пишет? И только больничный страх мешал ему понять ответ еще до вопроса: в выборе между страхом и отвращением многие предпочитают выбрать страх, чтобы не вляпаться в непростительное. Просто потому, что Angst essen Seele aus, страх съедает душу, хотя, конечно у Фасбиндера название на ломаном немецком, «страх съедать душа». Однако страх такая страшная штука, что большинство предпочитают вляпываться в мерзость, лишь бы отделаться от страха. И отделываются, не замечая, как обделываются. Ну вон, хоть наркома Лаврова взять, не говоря уж про совсем мелкотравчатых.
Быков приснился, потому что накануне я был в гостях у A. и K., баварца и онеметчившейся русской. Ну, 1 домохозяйство + 1 гость - это наш местный локдаун допускает. Я сначала говорил по-немецки, через слово спотыкаясь, как спотыкаюсь всегда, когда оказываюсь среди местных. Но А., хоть по-русски не говорил, но неплохо понимал, и вскоре застолье перетекло в сцену из «Особенностей национальной охоты», когда Кузьмич с Хаапасало великолепно общались, первый – на русском, второй – на финском. Только мы обсуждали Быкова, Набокова, Алексиевич, Кельмана и Солженицына.
- Понимаешь, - говорил я, - и у Набокова, и у Быкова текст строится на массе точных мгновенных наблюдений. Только Набоков впечатывает их в метафору, в сравнение, а Быков – в описание. Условно говоря, Набоков мог бы написать, что вот эта кружка за минуту до падения стояла на столе с уверенностью Габсбургов. А Быков уже написал бы, что хотя гостям подавали чай в фанфоровых чашках, хозяин пил из самой простой кружки, какой-то даже карикатурно «икеешной», он любил большие формы: глубокие миски, большие кружки, водившиеся в их местах в дофарфоровые времена, когда курфюрсты еще жрали руками, - а культурная эволюция всегда приносит ограничения, утоньшения и жестов, и форм.
А. смеялся, и в ответ на мое, что и Быкова, и Улицкую, и Пелевина можно отнести к «старым классикам», просто Быков и Улицкая – это писатели толстовско-достоевского духа, то есть писатели идеи, а у Пелевина ноль идей, зато куча социальных и политических завитушечек, он такой мастер гэг-барокко, - ехидно спрашивал:
- Ну, а у Кельмана в «Ф» идеи какие?
- Э-э-э… Ты меня поймал. Да, у него язык, сюжет, ход, шифровка... Тут уже необарокко.
А вернувшись домой, додумал мысль о Набокове и Быкове.
Это не их отличие как людей. Это отличие эпох. Эпоха Набокова жила тоской по метафоре, сравнению, - этого же у всех тогда было, начиная от «Детства Люверс» и «Египетской марки» и заканчивая, не знаю, «Завистью» и «12 стульями».
А Быков выходец из советской эпохи, когда грезили большим романом в толстовском духе, и когда изменившийся Пастернак писал уже не «Люверс», а «Живаго». А родись Быков на 70 лет младше, как миленький описывал бы заоконный пейзаж с ёлками, вдвое распухшими от снежного дородства...
Мои рецензии на Кельмана и Пелевина, к слову, можно найти на ютьюб-канале "Губин ON AIR" https://www.youtube.com/channel/UCuW-vcw_38daTOL6NQQVVUA