О том, как совершить культурную революцию в разгар диктатуры, | Гоша на дискотеке
О том, как совершить культурную революцию в разгар диктатуры, или история бразильского композитора Каэтану Велозу:
«Вы — та молодежь, которая всегда убивает врага, что умер еще вчера. Вы не понимаете ничего, абсолютно ничего!», — кричал Велозу студентам, которые свистели и закидывали его мусором. Несколько мгновений назад он закончил исполнять песню É proibido proibir (Запрещено запрещать), написанную им в 1968-ом — через 4 года после того, как власть в Бразилии захватила военная диктатура. Группа проамериканских консерваторов насаждала стране ура-патриотизм и семейные ценности, чем провоцировала волну протестной культуры. Велозу оказался самым ярким новатором поколения, но поначалу пугал своим творчеством как консерваторов, так и либералов. Люди часто не понимали даже прозрачных отсылок и не знали, как интерпретировать его наряды из диковинных бус и пластиковых комбинезонов. Впрочем, это не мешало Каэтану трансформировать бразильскую музыку.
Впервые о нем заговорили в конце 67-го, когда Велозу исполнил свой дебютный хит Alegria, Alegria в эфире бразильского ТВ. Текст композиции говорил о жизнерадостном искателе, который «идет против ветра» и отправляется в мир «президентов и бомб». В течение того эфира Велозу и его приятель Жилберту Жил, выступавший с песней Domingo no Parque, явили стране «тропикалию» — культурное движение, которое скрестило бразильские традиции со всевозможными западными идеями. Впоследствии перед талантом Велозу и других тропикалистов приклонялись Боуи и Мадонна, с их музыкой стремились работать Альмодовар и Бирн. Но первые годы карьера Каэтану больше напоминала неравную и тщетную борьбу. Причем как с режимом, так и с культурной закостенелостью бразильцев.
Исследователи часто связывают творческие методы Велозу с идеями модерниста Освалда ди Андради, который вопреки многим философам утверждал, что особой бразильской сущности просто нет. Он уверял, что есть только динамический процесс постоянного синтеза и взаимного влияния, в котором участвовали и индейцы, и колонизаторы, и темнокожие рабы. В 1920-х Ди Андради призывал бразильцев, да и любой другой народ, критически вбирать необходимое из всех культур. Одним из плодов такого подхода стала босанова — в благополучные 50-е она соединила традиционную бразильскую самбу и американский джаз. И если самбе была свойственна наивная жизнерадостность, то в босанове проявились холодность и сдержанность.
Когда в 64-ом бразильская демократия рухнула, от босановы отделилась две ветви: джаз-босса и протестная босса, исполнители которой старались быть ближе к повседневности — говорить о неравенстве, бедности и национальной аутентичности. Оба эти направления, защищавшие босанову от влияния рока, получили общее название Música Popular Brasileira (MBP). Кстати, первый альбом Велозу — Domingo (1966) — полностью соответствует этому стилю. Но впредь Каэтану подхватил идеи Освалда ди Андради. Для начала он раскритиковал обе ветви MPB. Первую – за элитарность, вторую – за ретроградство, а затем нашел эволюционный путь, скрестив босанову с психоделическим роком, самбой, западной поп-музыкой, авангардом и др жанрами. За Велозу проследовали многочисленные друзья, с которыми он рос и обменивался идеями.
В 68-ом бразильские власти ввели закон, ужесточивший цензуру и позволявший задерживать всех, кто подрывал общественный порядок. А Велозу, по их мнению, порядку, конечно, не сопутствовал. В том же году тропикалисты выпустили известнейший сборник Tropicália: ou Panis et Circencis, обложка которого пародировала семейные фото бразильских мещан той эпохи. Помимо Велозу к работе приложились Жилберту Жил, Os Mutantes, Том Зе, Гал Коста и др. Пластинка стала обзором всех жанров, что когда-либо влияли на бразильскую музыку, а заодно высмеивала диктатуру. Стоит ли говорить, что вскоре Велозу посадили, а потом отправили в ссылку. Но через пять лет он все равно смог вернуться домой и продолжил гнуть свою линию. Сегодня, когда ко власти в Бразилии опять пришли консерваторы, Коэтану снова оказался в центре борьбы, о чем недавно писал The New Yorker.
