Спагетти и фаршированная рыба   Альфредо предстоял тяжелый раз | Ваш Александр Добровинский

Спагетти и фаршированная рыба
 
Альфредо предстоял тяжелый разговор с ее отцом. Я (ее отец) должен был объяснить спагетоеду многое про нашу семью, религию, мою старшую дочь и что жить они могут вместе сколько хотят (хоть еще неделю или даже месяц), но свадьбы не будет. К тому же он итальянец. А я только похож. Издалека. Хотя в молодости выглядел более настоящим, чем Челентано…
 
 
— Мувается? Или не мувается? — спросил подошедший к моей машине Фима.
— Фима, — ответил я, не отрываясь от учебника, — вы же интеллигентный человек, сидели за подделку документов. Нельзя сказать по-русски «мувается». Это моветон. Не коверкайте на чужбине язык Александра Сергеевича. Ему памятник стоит у нас в Одессе. Надо сказать «двигается». И приобретите наконец новые дифтонги, я вас прошу...
Фима наклонился, посмотрел на меня в упор и тихо спросил:
— Студент, ты не гонишь? Мы с Борухом вынесем тебе хренову тучу этих дефективных тонгов, только скажи, где они продаются и есть ли у тебя сдача на них?..
Тут из гостиницы вышла работа (мужик с чемоданом), явно в аэропорт Кеннеди, и мы подвинулись на машину ближе к выходу. Воскресная ходка в аэропорт была выгодна по тарифу и времени.
Текло жаркое и влажное лето 1980 года в городе-не-герое Нью-Йорке. Я учился в будние дни, а в выходные работал таксистом, чтобы свести концы с концами. Зарабатывал я за два дня по двести долларов чистыми, и этого хватало на всю неделю... За отсутствием первоначального капитала спекуляция антиквариатом носила минорный характер. Качественного прорыва в две-три тысячи долларов никак не получалось.
— Есть базар, студент! — обратился ко мне надоедливый Фима. — Выйди из рыдвана, пойдем мороженого хавнем, — продолжил коллега.
У Фимы был «кошерный миттер», или, по-человечески, счетчик со сломанной шестеренкой. Шестеренка без одного зубчика прокручивалась быстрее «гойского миттера», и таким образом хозяин получал прибыль на одну шестую быстрее, чем католики. Приятель Фимы, пожилой Моня, тоже таксист, помнил еще моего деда — по Одессе — и в знак благодарности ему за что-то отломал сразу два зубчика у моей шестеренки. Коллеги называли мой счетчик «суперкошер». Мне было очень стыдно, но чинить шестеренку не хотелось.
Мы двинулись к Шестой авеню за мороженым, оставив такси загорать на солнцепеке.
— Ты на английском хорошо чешешь? — неожиданно, но очень серьезно спросил Ефим. — А попереводить сможешь? И не зассышь? И будешь молчать, как автобус без бензина? Потом, когда мы выйдем взад, мы с Боряном дадим тебе штуку баксов за час ничегонеделанья, но с условием, что ты подправишь по ходу наш «французский». — Потом помолчал и добавил: — С нами еще будет Ленчик. Он в порту когда-то фирму бомбил и по-английскому сечет, как в секу шпилит, но его словарь с изъянами... И вообще, оденься поприличней. Серьезный штымп ждет.
Через два дня заспанная старушка открыла нам дверь средних размеров особняка в Бруклине. Проводив нас в какой-то зал и не говоря ни слова, старушенция исчезла в портьерах. Гостиная выглядела как-то по-мещански, но при этом уж очень религиозно. На красноватого цвета комоде стояла святая Елена в виде скульптуры. На стенах висела пара-тройка религиозных картин. Здоровенные часы отбили семь утра. Я как идиот сидел в своем единственном пасхальном костюмчике и бабочке. Все молчали. Одесситы восхищались молча, про себя... Редкий случай.
Наконец в гостиную, почесывая живот, вошел довольно грузный человек лет пятидесяти в сопровождении миловидной дамы.
Хозяин и дама неожиданно поздоровались по-итальянски:
— Бонжорно а тутти!
— Переводи! — прошептал сидевший рядом со мной Фима.
Я перевел.
— Коме ва? — продолжал беседу штымп.
— Не английский... — побурчал Ленчик. — Пока не секу.
Джованни усадил нас за стол, а Розелла (так звали хозяйку) поставила для гостей печенье и, извинившись, вышла принести кофе. Через тридцать секунд она вернулась, неся большой серебряный поднос со всеми кофейными причиндалами, и села с нами.
Фима начал излагать. Я переводил. Идея гостей была следующая.