Четыреста ударов

2022-10-11 13:00:08 Ахматова, 1922 год.
Из книги «Петербургские зимы» Георгия Иванова.

«Послезавтра я уезжаю за границу. Иду к Ахматовой — проститься. Летний сад шумит уже по-осеннему, Инженерный замок в красном цвете заката. Как пусто! Как тревожно! Прощай, Петербург…

Ахматова протягивает мне руку.

— А я здесь сумерничаю. Уезжаете?

Ее тонкий профиль рисуется на темнеющем окне. На плечах знаменитый темный платок в большие розы:

Спадает с плеч твоих, о, Федра,
Ложноклассическая шаль…

— Уезжаете? Кланяйтесь от меня Парижу.

— А вы, Анна Андреевна, не собираетесь уезжать?

— Нет. Я из России не уеду.

— Но ведь жить все труднее.

— Да. Все труднее.

— Может стать совсем невыносимо.

— Что ж делать.

— Не уедете?

— Не уеду.

…Нет, издавать не думает — где уж теперь издавать… Мало выходит — только в церковь… Здоровье? Да здоровье все хуже. И жизнь такая — все приходится самой делать. Ей бы на юг, в Италию. Но где денег взять. Да если бы и были…

— Не уедет?

— Не уедет.

— Знаете, — серые глаза смотрят на меня почти строго, — знаете, — Аня раз шла по Моховой. С мешком. Муку, кажется, несла. Устала, остановилась отдохнуть. Зима. Она одета плохо. Шла мимо какая-то женщина… Подала Ане копейку. — Прими, Христа ради. — Аня эту копейку спрятала за образа.
Бережет».
#сохранимоюречь Открыть/Комментировать

2022-10-08 19:27:54 Наверное, нужно написать несколько слов об альбоме Земфиры.
Но зачем, если сделать это лучше, чем Ян Шенкман (экс-«Новая Газета», теперь «Новая Газета. Европа») невозможно?
Во всяком случае, сейчас он чувствует Земфиру гораздо тоньше, чем я.

Эм Калинин из «Аффинажа», когда ему надоело играть в академию на премьере фильма о своей группе, сказал обобщенному критику: «Это не музыка раньше была лучше, это ты раньше был лучше, когда слушал мою музыку». Соглашаюсь. Когда я слушала «бордерлайн», давление снаружи было таким же сильным, как давление изнутри, и это помогало держаться бодро. Удалось даже достичь какой-то извращенной гармонии. Более того, тогда мы с героиней Земфиры были подключены к одному эгрегору, а теперь наша близость перестала быть сестринской, стала соседской. Кажется, впервые сыграли свою печальную роль слишком разные обстоятельства жизни.
***
Оглядываю любимчиков: с одной стороны, Бледный из «25/17» в очередном замыкаякруге повторяет крупновское «я остаюсь» будто с печки, пока вокруг славят царствие чумы Шнуров и Галанин. Этот кавер стоит внимания из-за феноменально одинаково звучащих голосов «Пуха» из F.P.G., Князя, младшего Крестовского, Шнура и Анта. Не знаю, как они сами не испугались. И, конечно, ради реплик Бледного, блистательно копирующего интонацию «и так сойдет!» Вовки в «Тридевятом царстве».
С другой стороны, Земфира для рефлексии выбирает формулировку «русский стал предельно узким».
И то, и другое вызывает у меня желание долго и мучительно понимать любимых артистов, а потом оправдывать.
«Ну он же очень любит Крупнова».
«Ну она так выражает страх от причастности к ужасному».
«Ну песня-то хорошая».
«Ну мем-то работает».
Ну-ну-нууу...
А я не хочу их понимать и оправдывать.
Я слушаю, как Лёня Фёдоров на своей кухне поет: «И ниже дна я вижу дно», стихи Озерского; или как где-то (или, может быть, нигде?) Глеб Самойлов колдует: «Белый дым воздухом веет» и мне в голову не приходит объяснять кому-то что и почему хотели сказать авторы. Потому что всё понятно. Всё так.
Между печкой и Парижем я выбираю белый дым.

Шутка: если с Глеба спросят, как он противостоял в моменте (предположим, что вся жизнь обнуляется, считаются только новые песни с 24 февраля), то он всегда сможет сказать: «Я колдовал!».
Не стала отдельно писать про «Белый дым», наверное, ждала чужого релиза для упоминания на контрасте. Но это магия. Магия.

Рецензия Яна Шенкмана здесь.
Фрагмент для тех, у кого нет VPN:
«Совершенно сознательно она делает из трагедии сентиментальный кинематограф, попкультурный перформанс. Это ее способ сопротивления. Отсюда и все эти вкусовые провалы, типа «Обойму патронов запью аперолем».
Казалось бы, что за чушь. Или: «В прямом эфире танцуем, как в последний раз». Куда уж банальнее. Танцы на палубе тонущего корабля. «Титаник». Романтика последнего часа. Любовь побеждает смерть. Гедонизм на краю пропасти.
Нет, это не чушь. Это ролевая модель, которую нам предлагает Земфира. И искренне в это верит: да, действительно, любовь побеждает смерть. Мы живем в такое время, когда жизнь упрощается до припева поп-песни. И то, что раньше казалось пошлостью, выдумкой неумелого сценариста, оказывается реальностью, в которую нас всех поместили.
Земфира, Париж, любовь, танцы в прямом эфире. Завтра всего этого может уже не быть». Открыть/Комментировать

2022-10-08 15:57:03 Мандельштам, 1918 год.
Из книги «Петербургские зимы» Георгия Иванова.

«Блюмкин выпил очень много. Но нельзя сказать, чтобы он выглядел совершенно пьяным. Его движения тяжелы, но уверенны. Вот он раскладывает перед собою на столе лист бумаги — какой-то список, разглаживает ладонью, медленно перечитывает, медленно водит по листу карандашом, делая какие-то отметки. Потом, так же тяжело, но уверенно, достает из кармана своей кожаной куртки пачку каких-то ордеров…

— Блюмкин, чем ты там занялся? Пей за революцию… И голосом, таким же тяжелым, с трудом поворачивающимся, но уверенным, тот отвечает:

— Погоди. Выпишу ордера… контрреволюционеры…

— Сидоров? А, помню. В расход. Петров? Какой такой Петров? Ну, все равно, в расх…

Вот на это-то смотрит, это и слушает Мандельштам. Бездомная птица Божья, залетевшая сюда погреться, поклевать икры, выпросить «ассигновочку».

Слышит и видит:

— …Сидоров? А, помню, в расх…

…Ордера уже подписаны Дзержинским. Заранее. И печать приложена.

«Золотое сердце» доверяет своим сотрудникам «всецело». Остается только вписать фамилии и… И вот над пачкой таких ордеров тяжело, но уверенно поднимается карандаш пьяного чекиста.

— …Петров? Какой такой Петров? Ну, все равно…

И Мандельштам, который перед машинкой дантиста дрожит, как перед гильотиной, вдруг вскакивает, подбегает к Блюмкину, выхватывает ордера, рвет их на куски.

Потом, пока еще ни Блюмкин, никто не успел опомниться — опрометью выбегает из комнаты, катится по лестнице и дальше, дальше, без шапки, без пальто, по ночным московским улицам, по снегу, по рельсам, с одной лишь мыслью: погиб, погиб, погиб… Всю ночь он пробродил по Москве, в страшном возбуждении. Может, благодаря этому возбуждению он, хватавший ангину от простого сквозняка, тут, пробыв на морозе без пальто всю ночь, даже не простудился. — «О чем же ты думал?» — спросил я его. — «Ни о чем. Читал какие-то стихи, свои, чужие. Курил. Когда начался рассвет и Кремль порозовел, сел на скамейку у Москва-реки и заплакал…»
#сохранимоюречь Открыть/Комментировать