'Идиот' Петра Шерешевского в 'Приюте комедианта'. Разные мы | Sad critic

"Идиот" Петра Шерешевского в "Приюте комедианта".

Разные мысли о спектакле (вряд ли я сейчас смогу написать текст):
Я никогда раньше не встречала "Идиота" в театре, где верила бы, безусловно, совершенно верила в этих героев - Мышкина и Настасью Филипповну, где узнавала бы абсолютно, кто они есть здесь, сегодня. Где все, что они говорят и делают, что думают, о чем плачут, о чем кричат, рычат шепчут стихи было бы мне абсолютно понятно. Впервые Мышкин Ильи Деля был герой, с которым я к своему ужасу почувствовала некоторую природную близость, не во всем, но в оптике, в том, как Мышкин видит мир, как на него смотрит из своего бесконечного непрекращающегося каминг аута "Болен, поэт, диагнозы, лечился, на таблетках, из лечебницы вот, болен, поэт".
Из своей постоянно проговариваемой болезни Мышкин смотрит на больной мир, который не знает, что он болен, что он умирает, что обречен, и ещё Мышкин смотрит на него как гость, который только заехал познакомиться, и тут же замер в ужасе от открывшейся картины. Не буду описывать как устроено пространство спектакля и его механика, но Шерешевский так работает с монтажом, так направляет зрительское внимание, что мы в зрительном зале никогда не забываем наблюдать главного наблюдателя. Не хотелось бы таких сближений, но что поделать, чувствую в этом Мышкине чуть ли не коллегу сейчас.
И вот Настасья Филипповна Татьяны Ишматовой, узнаваемая и похожая сразу и на нескольких близких, за которых беспокоюсь, потому что кажется,что им всю эту реальность не вывезти, и на нескольких кумиров моих, поэтических и музыкальных, на Айгель Гайсину, например, страшно похожа.
При виде этой Настасьи Филипповны моментально обретаю это Мышкинское зрение, это "По фотографии вижу что..." Так вот вижу в актерской природе Татьяны Ишматовой сразу с первой секунды сценического времени такую особенную сложность, такой конфликт. Она будто в один и тот же миг и очень добрая и очень злая. Во всем будто сразу на двух полюсах. Глаза ее то ли испепелят тебя, то ли, наоборот только в ее поле зрения ты и можешь родиться, состояться, стать видимыми, потому так все стремятся в этом ее поле оказаться.
И одновременно со всей этой исключительностью героини живёт ее травма насилия, травма, о которой все здесь молчат. Как и Мышкин я ее тоже будто могу видеть реальной, осязаемой. Ну и само собой я знаю, что мы движемся к сцене, где молчание будет нарушено. Но наивно думаю, что готова к этой сцене, что опыт чтения и смотрения сотни "Идиотов" подготовил меня к сцене дня рождения Настасьи Филипповны. Что и весь этот спектакль подготовил меня, что сейчас у меня уже столько важного увидено о Мышкине, о Настасье, о Рогожине, Гане. Все важное я поняла, я знаю, кто насильник в версии этого спектакля, я вижу что история превратилась в камерную, семейную. Но то, что делают Геннадий Алимпиев и Татьяна Самарина, Епанчин и Епанчина, не оставляет мне шансов заслониться, да что там, то, что они играют, просто не оставляют шанса этому миру.
То, как построена вся эта сцена после объявления Настей, что папочка - насильник, как вдруг они с сестрицей Аглаей таскают друг друга за волосы, как страшно орет проклятия Насте Епанчина, как просто вычитает из своей реальности всю сцену с его разоблачением сам Епанчин: напивается, танцует и отключается. И как через секунду Епанчина приходит с именинным тортом и будто бы ничего не было, будто бы ничего не помнит. И снова дежурные заботливые интонации, снова та же добрая попечительница сироток. Убийственная правда Насти не добралась до этой семьи, нет, они просто отпнули ее, они оглохли, ослепли, только чтобы не слышать жертву собственного преступления. И то, как они это сделали, о, это наше все, это вечные ценности, это узнаваемая из поколения в поколения глухота и слепота, которую не побороть никаким криком и никакими акциями самосожжения. Это мы. Мы насилуем и не помним, насилуем и знать не знаем об этом. А как? А вот так. Только так и вовеки веков.