Обыватель осиротел — теперь во власти нет человека, которого бы он хотел видеть рядом с собой на тесной кухне. В алкоголичке, мокрым пальцем дерганно тычущим куда-то на запад, надбровные дуги в испарине: только Жириновский мог понять злобное бессилие русского, скулящего из угла своей бетонной клетки, куда он был брезгливо загнан грязным сапогом. Архетип батька, вечно бахвалящегося, но никогда ничего не делающего — да и зачем делать, мы же не Штольцы, да. Строгого и злобного до слюнявого визга, но ссыкливого при первом серьезном шухере. Напичканного перебродившим рассолом тестостерона, но на поверку по-бабьи мягкого, как капитошка.
Владимир Вольфович все это умело играл, он был Вертинским нашего времени, странствующим по мрачным закоулкам новейшей русской истории лицедеем. И вот, когда эта история, совершив безумный кульбит, приготовилась захлебнуться глиной, нам предъявили его смерть — но это не точно. При умелом мухляже, мы знаем и видим, теперь даже смерть можно отменить или опровергнуть.
