Четвертая (считая коллаборацию), и последняя поведенческая стр | Events and texts

Четвертая (считая коллаборацию), и последняя поведенческая стратегия проигравших, о которой говорит Хаффнер в «Истории одного немца» (1939) - игнор и «внутренняя эмиграция»:
 
Придется сказать еще и о третьем искушении. Его испытал и я. Источник его —понимание и преодоление предыдущего искушения: человек не хочет губить свою душу ненавистью, разрушать страданием, хочет оставаться приветливым, добродушным, вежливым, «милым». Но как отрешиться от ненависти и страданий, если на тебя ежечасно наваливается то, что их порождает?
Эти вещи можно лишь игнорировать, отвернуться от них, заткнуть уши, уйти в самоизоляцию. Это приводит к ожесточению из-за сознания своей слабости. Человека и здесь поджидает безумие, но в другой форме — потери чувства реальности.
 
У меня было и есть очень четкое
чувство, что ты оказываешь некую честь противнику, удостаивая его ненависти. […] Как раз тогда я столкнулся с опасным, соблазнительно-двусмысленным высказыванием Стендаля. Он записал его как программное после Реставрации 1814 года, которую воспринял как «падение в дерьмо», — так и я воспринял события весны 1933.
Теперь, писал Стендаль, остается лишь одно дело, достойное внимания и усилий, — «сохранить свое „я“ святым и чистым». То есть заслоняться не только от соучастия, но и от любых опустошений, производимых болью, от искажений, вызываемых ненавистью, — избегать любого воздействия, реакции, прикосновения, даже ответного удара. Отвернуться, отступить на крошечный пятачок земли, если знаешь, что туда не досягнет дыхание чумы и что там ты сможешь спасти и сохранить то, что достойно спасения, - свою бессмертную душу.
 
Я и сегодня думаю, что в моей тогдашней позиции было нечто правильное, и не отрекаюсь от нее. Но было совершенно невозможно спастись в башне из слоновой кости, просто игнорируя все происходящее, и я благодарю Бога, что эта попытка быстро потерпела неудачу. Я знаю тех, с кем это произошло не так скоро: слишком позднее понимание того, что душевный мир иногда может быть спасен, только если им пожертвуешь, было оплачено ими очень и очень дорого.
 
В противоположность двум первым формам
эскапизма, у этой в Германии 1934-1938 появился канал публичного выражения – моментально разросшаяся как никогда прежде идиллическая литература: воспоминания о детстве, семейные романы, описания природы, пейзажная лирика, нежные изящнейшие вещички. Только это и издавалось в рейхе помимо проштемпелеванной нацистской пропагандистской литературы. В последние два года эта волна пошла на убыль: необходимой для нее беззаботности и незлобивости уже не найти при всем старании. Но поначалу это было что-то невообразимое. Книжки, полные овечьих колокольцев, полевых цветов, счастья летних детских каникул, первой любви, запаха сказок, печеных яблок и рождественских елок, — литература назойливой задушевности и вневременности хлынула на полки книжных магазинов в самый разгар погромов, шествий, строительства оборонных заводов и концлагерей. Эти
книги […] при всей своей нежности, тонкости, негромкой интимности вопили:
«Разве ты не видишь, что мы вневременны и задушевны, что внешний мир не может
нам повредить? Разве ты не замечаешь, что мы ничего не замечаем? Просим, обрати
на это внимание!»
 
Кое-кого из этих писателей и поэтов я знал лично. Для каждого или почти каждого из них наставал момент, после которого не замечать было просто невозможно: грохотало событие, которое нельзя было не услышать, как ни затыкай уши, — скажем, арест друга. От этого не могли защитить даже самые светлые воспоминания детства. И тогда наступал крах. Это печальные истории.
 
Таковы были внутренние конфликты немцев летом 1933. Они немного походили на выбор между разными видами духовной смерти; и тот, кто прожил большую часть жизни в нормальной обстановке,
чувствовал себя попавшим в сумасшедший дом или экспериментальную психопатологическую лабораторию. Ничего не поделаешь: так было, и я ничего не могу здесь изменить. Между тем это были относительно вегетарианские времена. Вскоре все пошло по-другому.