«Обратный адрес» Александра Гениса — посоветую эту книгу каж | Сломанные пляски
«Обратный адрес» Александра Гениса — посоветую эту книгу каждому, кто хоть что-то пишет
Настоящее чтение начинается тогда, когда ты идёшь подчеркивать в книге любимые места. Я потому и люблю электронные читалки, что там это проще всего делать и есть возможность просмотреть все выделенные места разом. Бывало, что, держа в руках бумажную книгу, я находил классную цитату и делал дабл-тэп по странице, чтобы подчеркнуть ее — до чего довела цивилизация!
В книге «Обратный адрес» я натэпал столько, что потом собрал из этого гугл-док и отправил его своим друзьям-журналистам.
Уверен, что «Обратный адрес» не лишним будет прочитать всем, кто ведет телеграм-каналы, или создаёт свое маленькое медиа, или борется с писательским блоком, или записывает подкаст (да, там и про это есть, хотя книга в основном об эмигрантских 80-х и интернета там нет ещё даже в проекте).
Ради эксперимента запощу тут любимые цитаты из Гениса — если хотя бы человек 10 пойдут и прочитают «Обратный адрес» вместо «Пиши, сокращай», буду считать что все было не зря. Я читаю Гениса всю сознательную жизнь, по одной его книге (написанной вместе с постоянным напарником Вайлем) учился готовить, по другой — писать; короче, двум самым ценным вещам в жизни. Пора отдавать должок.
***
Страх перед чистым листом, как и страсть к нему, остались во мне навсегда, поэтому я предпочитал писать на полях. В том числе и буквально. В школьных тетрадях полагалось отчеркивать карандашом поля для того, чтобы учителя могли отмечать на них наши промахи. Поля были контрольной зоной и принадлежали власти. Отдавая себе отчет в их неприступности, я все равно нарушал границу, залезая на чужую территорию не из протеста, а потому что не умел рассчитать полет пера и траекторию мысли.
Поля соблазняли меня и тогда, когда они перестали быть чужими. Пристроившись на обочине текста, поля привлекали неприхотливостью и необязательностью. В своем первом компьютере, напоминавшем допотопный телевизор «КВН», я завел файл «Маргиналии». Здесь я стал писать только то, что вздумается и лишь тогда, когда придется. Легче не стало, но писать всегда тяжело, и облегчить бремя ужаса может только та наигранная безответственность, с которой я быстро, как в наше вечно холодное море, вхожу в текст, делая вид, что ничего большого и серьезного на полях все равно не пишется.
***
– Чтобы расшевелить читателя, – говорил Довлатов, – газете нужна склока.
– Полемика? – переспросил я.
– Тоже годится, – одобрил Сергей, – но склока лучше.
***
Среди эмигрантских стихов и прозы я не находил того, без чего литература не бывает полной: читателя, понимающего, что ему хотят сказать авторы – не лучше, и не хуже их, а по-другому.
– Каждый писатель, – нашел я у только что открывшегося мне Набокова, – создает себе своего идеального читателя.
***
Литература была нашим капустником и субботником, и мы категорически отказывались принимать ее и себя всерьез. Нас звали «ребята» и никогда по отчеству, ибо у Вайля не было костюма, а у меня и пиджака. Но когда у Пети поседела борода, а мой сын пошел в школу, богемный статус стал натужным и нарочитым. В детстве я видел, как взрослые танцевали твист: они плясали слишком старательно.
– Успех, – уговариваю я себя, – перемирие намерений с результатом.
Я пишу сорок лет, и мне все еще хочется извиниться за каждую предыдущую строку и объяснить, что я хотел написать на самом деле. Но книги – выросшие дети: недостатки очевидны, пороть поздно.
***
– Бумага, – скажу я, поделив жизнь между нею и микрофоном, – все стерпит, но голос выдает тебя врагу и другу.
Радио – шепот с неба, поэтому в микрофон можно врать, но нельзя фальшивить. Звук преувеличивает всякую эмоцию, и распоряжаться ею надо экономно и не самому.
Зато у микрофона мне открылась истина столь простая, что о ней редко вспоминают все, кроме поэтов. Слова старше букв, и, чтобы вторым не было стыдно перед первыми, писать надо вслух.
