За минуту до того, как на нас обрушился матерный гвалт, я, нич | Терешковец.

За минуту до того, как на нас обрушился матерный гвалт, я, ничего не подозревая, пребывал в благоговении, окружённый маками и перспективой хороших снимков. Матерный гвалт принадлежал деду, а деду – если верить его матерному гвалту – маковое поле, которое мы, люди неискушённые и настроенные философски, беспощадно и вероломно вытоптали в поисках прекрасного.

Конечно, лавина нецензурщины, доселе не слышанная столичными ушами, заставила нас это поле покинуть, да… Но вы бы видели выражение дедова лица, когда он уже нас прогнал, уже с чувством выполненного долга жевал травинку, самодовольно и высокомерно прищуриваясь, а тут я вдруг разворачиваюсь, на секунду задумываюсь и вновь бодрым шагом прусь в поле под характерный хруст ломающихся соцветий. Дед не покраснел даже – он посинел, губа его верхняя в ужасе затряслась, и вот тут уж из него действительно полилась желчь, да такая, что всё остальное показалось цветочками.

Я попробовал ему объяснить, что где-то там, среди красного раздолья, в спешке, спровоцированной, между прочим, самим делом, забыл фотоаппарат и экспонометр, но, честное слово, он меня уже не слушал. Он сам уже, топча маки (плевать!), бежал ко мне со сжатыми кулаками, пригрожая антигуманной средневековой расправой, а также издевательствами над всей моей родословной вплоть до Адама. Каким-то чудом избиения удалось избежать: я просто встал перед ним во весь рост, загородив закатное солнце, прямо посмотрел в его налитые кровью глаза и объявил: «Дед, я не уйду отсюда без камеры».

В общем, под дедовский лай я ещё минут, наверное, пять (когда тебя матерят, время внезапно замедляется) рыскал по полю в поисках своего японского оборудования, а дед, изрыгивая великолепные нелитературные обороты, пребывал в преинфарктном состоянии.

Но в целом фотографии того, конечно же, стоили.