Сегодня, пока я в полутумане наворачивал круги по стадиону, гд | Терешковец.
Сегодня, пока я в полутумане наворачивал круги по стадиону, где в последний раз бегал восемнадцать лет назад, внимательно смотрел я на одного подозрительного дворника.
Семь утра, невинные души лениво выходят на работу, просыпаются птицы, собаки и бобры, вчерашнее дерьмо уже не кажется таким дерьмовым, но не всё так радужно. Ведь пока я бегу по асфальту, кто-то пытается одолеть похмелье, кто-то закапывает трупы в песок, кто-то – подозрительно ведёт себя на стадионе.
Честное слово, я уже забыл, как это бывает. Выходишь в свежесть, в твоей коже оловом застыл экзистенциальный ужас, но в кармане – небольшие двести пятьдесят, теплятся, дают надежду, и тошнота как бы сама собой растворяется в утреннем тумане. Тебе и пить-то на самом деле необязательно: главное – чтобы карман был не пуст, чтобы сердце грелось близостью процента.
И вот с таким вот скарбом ты способен на всё и готов на многое. Ты можешь даже с утра мести асфальт у школы номер сорок девять, тебя не остановить. На голове твоей – покошенная красная шапка, но и на неё тебе плевать. Вся вселенная поместилась в маленькое пространство материи.
Смотрел я на него, смотрел и думал: когда же сорвётся? Вначале облик у него был бодрый и даже немножко надменный, он свысока смотрел на вещи и на меня, одинокого бегуна. К пятому кругу в его чертах и движениях проступило напряжение. Он уже пять раз подмёл асфальт, ещё пять – траву рядом, ходил с метлой туда-сюда, видно было: неймётся человеку, не находит он уже себе места в этом мире. К десятому он совсем обвис на метле, воткнув её в землю и чуть-чуть сам подшатываясь.
И на пятнадцатом это наконец произошло, в самом классическом своём исполнении. Дворник презренно отвернулся от круга, как от центра позора и вины, воззрился в пустоту, на мгновение воздев к небу очи, потом как-то сгорбился неестественно, левой рукой благоговейно отодвинул край замызганной униформы, правой ловко и выученно нырнул внутрь, после чего голова его вновь запрокинулась к небесам, задержалась там на некоторое время и – мягко на шарнирах ожившей шеи вернулась обратно.
Дворник уверенно после этого пасса закурил и на моём уже шестнадцатом кругу стал, присвистывая, мести и траву, и асфальт, и всё между ними с таким остервенением, что можно было без тени сомнения утверждать: нашёл дело своей жизни, это – его призвание. Не может человек так красиво мести улицу без того, чтобы это дано было ему от рождения. Не может.
Я пробежал двадцать кругов и исчез со стадиона, а дворник всё ещё мёл в тиши понедельника, правда, пылу поубавилось, но я знал: недалёк тот священный миг, когда он снова застынет среди этого туманного пейзажа с запрокинутой кверху головой – и опять улицы заблестят чистотой, и опять будущее временно засверкает блаженством.
