2022-05-15 17:08:43
Мечты стоят дорого. Мечты стоят веры и надежды, а на это есть силы у людей, которые могут предсказать, какой будет их следующая неделя, месяц, год, куда они слетают, что увидят, на каких горах покатаются, с кем отпразднуют день рождения. Трудно мечтать о большем — тем паче представлять это возможным — когда уже который год бежишь от прошлого, а по ощущению — давно уже летишь в пропасть и карабкаешься вверх по падающим обломкам.
Мне так сочувствовали, когда я возвращалась из Британии, когда вся жизнь сузилась до болезненного стука в висках на больничной койке. А мне хотелось сказать: ребята, вся моя жизнь — это открытая рана, я хожу с ней, сколько себя помню и не знаю, затянется ли она когда-нибудь. Столько лет мне хотелось ею поделиться, и сейчас я наконец себе это позволяю.
В шесть лет мои родители развелись и мир раскололся. Когда я жила в матерью, я не знала, когда увижу отца; когда жила с отцом, не видела матери. Они так и не нашли себя. Мама спилась и всё потеряла, отец ушёл в себя и не вернулся — разговаривать с ним все равно, будто слушать сообщения на автоответчике. Они не умели любить — и так и не научились.
Что такое — полная семья? Каково это — когда спрашивают, как дела, когда приходишь со школы? Когда тебе готовят еду, собирают тебя на уроки, заплетают косички, хвалят за успехи, помогают с домашним заданием? Каково это, знать, что будет завтра? Строить планы? Мечтать?
Писатель рассказал мне, что в молодости работал военным журналистом и ездил по горячим точкам. Человек из обеспеченной семьи, он мог позволить себе риск стать журналистом и ставить жизнь на кон — потому что он владел неизменной ценностью, поддержкой за плечами. Его приучили к тому, что его жизнь, его голос — важны, и он обрёл силу высказывания.
Мы тогда сидели в Лондоне в джентльменском клубе и ели устриц, и история, которую я ему рассказала, звучала так же неуместно, как рассказ о приёме у королевы где-нибудь в подвале заброшенного дома. "Ох, деточка, — сказал он. — Как же ты настрадалась".
Сочувствие не утешает. Сочувствие — всего лишь знак, что твоя рана обнаружена, но оно не исцеляет её и не затягивает. Ты годами бродишь по земле, не зная покоя, не чувствуя веса в своём имени. Жаждешь любви, боясь любить. Ищешь чего-то, не зная чего. Бежишь — непонятно от чего, непонятно, куда.
Мой самый большой страх: обнаружить себя, потерянного ребёнка — сколько бы мне лет ни было, я всегда им остаюсь. Что со мной можно обращаться, как с дерьмом, потому что я оказалась не нужна даже собственным родителям. Что моя жизнь сама по себе ничего не стоит — и имеет смысл лишь жить для кого-то.
Но сейчас я лежу и думаю: это пиздец как несправедливо. Я, многократно сломанный человек, выстроила себя заново из поломанных костей, мяса и оголённых нервов. Я нашла в себе силы жить и не сторчаться, не спиться, не уйти в бесконечную жалость к себе. Я вижу других людей — яснее и лучше, я могу чувствовать чужую боль — потому что пережила многократно худшее. Я точно заслуживаю лучшего.
Мой рассказ — предыстория к манифесту, к которому я пришла, лёжа на больничной койке. И он звучит так:
каждый поломанный и потерянный человек имеет право быть счастливым, мечтать и строить планы, любить, говорить и быть услышанным.
И сегодня я под ним подписываюсь.
458 viewsedited 14:08
S
