несколько слов о 'Жизнеописании Льва' Натальи Репиной — тексте | вороны-москвички
несколько слов о "Жизнеописании Льва" Натальи Репиной — тексте-ключе, тексте-сквозняке, тексте-детстве
(для журнала "Читаем вместе"// июль, 2021)
Новый роман писательницы и сценаристки Натальи Репиной, чья дебютная книга "Пролог" была отмечена премией журнала "Урал", представляет собой расплывчатую биографию библиотекаря Льва Неверовского, странного специфической странностью: влекомый разговорами с "бессловесными", Лев зациклен на том, чтобы миру ущерба не причинять, но упорядочивать его разнородное, переливчатое состояние. Впрочем, мир этот, полный "страхами и мглами", едва ли отвечает герою взаимностью — если не считать неприметных и безмолвных его обитателей, вроде птиц, камней, истертой мебели или бездомных кошек.
Трехчастная композиция романа образует подобие закольцованного пространства, исследуемого с разных ракурсов: так, и неуклюжее, полублаженное детство с мамой и бабой Клавой, и последние — одинокие — годы Льва, практикующего безумие (похожий на "толстую мышь", герой так или иначе перекликается со своим тезкой — князем Мышкиным), крепко связаны с его бытием на даче, которую будто бы миновало будущее. Заросший участок, вписанный в монотонную жизнь поселка, напоминает что-то вроде утробы, сладкого междумирья, в котором смерть и рождение, шум и тишина, явь и иллюзия словно бы синтезируются:
"Лева бредет мимо деревянных заборов и мимо сеток, натянутых между бетонными столбами; мимо железных ворот и скособоченных калиток; мимо высоких сосен, тянущих к нему свои лапы через заборы, и кустов шиповника перед заборами. Все это похоже на то, что есть на его улице, и Лева каждый раз думает, что он наконец попал домой — но не находит своей калитки, а только череду похожих калиток. И это тоже сон".
Замедленное "сновидение" это прерывается внезапным столкновением Льва с реальностью симулятивной — взамен "подлинной": той, что избавлена от каких бы то ни было "искажений" (читай: человеческого вмешательства). Одержимый исходным, "совершенным состоянием жизни", главный герой ищет факты о неизвестном воронежском поэте Клименте Сызранцеве, чья фамилия случайно попадается ему на глаза в "Филологических записках" и беспокоит своей "неприкаянностью":
"Всё, чего касается моя жизнь, недопроявленное или забытое, вопиет ко мне. Я крестился в девятнадцать лет, потому что тосковал по бесконечности и Божьему окормлению. До этого я был невероятно одинок, несмотря на маму и бабу Клаву. Поэтому я прекрасно понимаю одиночество тех, кто не только не имеет жизни бесконечной, но и вовсе отвержен и забыт. Сорванный и брошенный одуванчик, выкинутый продавленный стул без ножки, висящая на ветке варежка. Если бы я мог, я бы, как Вощев, собирал их в тайное отделение дорожного мешка, чтобы их тоска и бесприютность хотя бы ре-ду-ци-ро-ва-ли-сь".
Подобно философу Вальтеру Беньямину, преданному вещам истерзанным и невзрачным, главный герой скрупулезно собирает "осколки" биографии Сызранцева, однако "склеить" их воедино не может: "жизнь несовершенная" побеждает. Чего не скажешь о "Жизнеописании Льва", напоминающем трагикомическое стихотворение, где всякий образ и смысл составляют слаженный микромир. Поэтический — пронизывающий и вбирающий — взгляд присущ и самому Льву, чей диплом был посвящен "Воронежским тетрадям" Осипа Мандельштама. Последний, к слову, не раз трактовал стихи как юродское — блаженное — бормотание.
