«Одна из главных причин, почему я пишу, это наверное чтобы вер | Полка

«Одна из главных причин, почему я пишу, это наверное чтобы вернуть чудо моего детства без обыденности, радость без драмы, свежесть без жесткости. В Вербное воскресенье улочки нашей деревни были увешаны цветами и ветками и всё преображалось под апрельским солнцем. По праздничным дням я поднимался по каменистой дорожке под звук колоколов нашей церкви, мало-помалу выраставшей у меня перед глазами, сначала верх колокольни с флюгером, потом колокольня целиком на фоне синего неба. Мир был прекрасен, я отдаю себе в этом отчет, весь свежий и весь чистый. Повторяю, я занимаюсь литературой чтобы вернуть эту красоту нетронутой посреди грязи. Все мои книги, все мои пьесы зов, выражение ностальгии, я ищу сокровище, оброненное в океане, потерянное в трагедии истории. Или, если хотите, я ищу свет, который время от времени мне словно бы снова удается вернуть. Вот причина, по которой я не только занимаюсь литературой, но это еще и причина, почему я ею питаюсь. Всегда в поисках этого надежного света недоступного тьме.

* * *

Я могу прямо сейчас пойти вкусно пообедать, я буду есть животных, которых убьют, растения, жизнь которых прервут. Единственное, что я могу сделать, это не думать о них. Но осторожно, та же угроза нависает над нами. Мы тоже будем в свою очередь убиты людьми или микробами или каким-нибудь функциональным дисбалансом нашей физиологии. Есть только моменты перемирия, короткой передышки за счет других. Повторяю, я отдаю себе отчет в том что говорю одни банальности. Люди называют это банальностями, это фундаментальные истины, которые мы пытаемся вытеснить чтобы больше не думать о них и иметь возможность жить. Вам скажут, что не надо быть таким впечатлительным, что ненормально чтобы эти вещи вас неотвязно угнетали. Мне кажется ненормальным что эти вещи вас не угнетают и что вкус к жизни, желание жить усыпляют наше сознание. Мы пребываем в метафизическом отчуждении. Вдобавок к нашему отчуждению наше сознание усыпляют.

В таких условиях может ли человек, которого я называю сознающим, человек, для которого эти элементарные истины существуют, согласиться жить? У меня есть друг, философ отчаяния, отнюдь не бессердечный человек, который сжился с пессимизмом как с родной стихией. Он много говорит, хорошо говорит и весел. «Современная история, — говорит он, — занята залатыванием неисправимого». Тем же занят и он сам. Поступим как он. Мы живем на нескольких уровнях сознания. Раз ничего не поделаешь, раз мы обречены на смерть, будем веселиться. Не будем только простаками. Сохраним на заднем плане нашего сознания то, что мы знаем. И мы обязаны говорить это, потому что надо вернуть людей к правде. Будем убивать как можно меньше. Идеологии заняты только поощрением к убийству. Демистифицируем идолов. Мы в состоянии теперь осознать, что колониальные империи строились и бойни совершались во имя христианства и любви. Сегодня создаются новые колониальные империи ценой еще худших убийств во имя справедливости и братства. Будем же знать, что идеологии не что иное как маски, дающие нам разрешение на взрывы неразумия или преступной зауми, прописанные в нашей природе. Если уж нам неизбежно вести войну, пусть она будет против преступных инстинктов, ищущих себе алиби в идеологиях. Если мы не можем не убивать животных и растения, пощадим людей».

Эжен Ионеско, «Почему я пишу», 1976. Что мы читали на последнем книжном клубе.

Очень рекомендую это эссе. Последний отрывок — финал. Настроение и мысли в эссе похожи на качели, которые раскачиваются между детскими грезами, страхом и радостью, но все с надеждой.