Русская классика — это не обязательно толстый роман. По субб | Полка
Русская классика — это не обязательно толстый роман. По субботам «Полка» советует один рассказ из числа наших любимых.
«Странник» Юрия Казакова — рассказ, подрывающий доверие к одной из традиционных фигур русской литературы: фигуре странника, богомольца, «божьего человека», который пользуется почтением других людей и всегда может рассчитывать на их помощь. Герой рассказа, называющий себя Иоанн, странствует «по святым местам», спит где придётся (иногда и в кустах на обочине) — а если встречает людей, напускает на себя строгий вид, начинает авторитетным тоном укорять их в безверии и отступлении от правды: «Эх, люди, люди! Сердце мое болит, глаза бы не глядели на житье ваше! Сами себе яму роете...» Всё это внушает к нему боязливое почтение.
Рассказ начинает «переворачиваться», когда в нём появляется Люба, невестка женщины, давшей Иоанну приют. У странника в голове — совсем не кроткие мысли: «Стерва! — злобно думал он. — Выгонит еще, поночевать не даст!» Окончательный переворот совершается, когда ночью Иоанн пытается изнасиловать Любу. Наутро его прогоняют, и он как ни в чём не бывало отправляется в дальнейшее паломничество. При этом интересно даже не то, что он, как многие насильники, обвиняет жертву, а то, что Казаков показывает странника человеком, абсолютно уверенным в своей правоте — можно даже сказать, «естественным человеком», странным гибридом положительного героя Руссо с отрицательным героем Шукшина. В начале рассказа ещё ничто не предвещает такого открытия: «„Господи! — глубоким голосом воскликнул Иоанн. — Господи!“ И замолк, засмотрелся в окно на неподвижные яблони. Настасья собирала на стол, звякала посудой. Эти тихие звуки, эти долгие летние сумерки были странно приятны ему, сладко трогали сердце»
Казаков развивает идеи позднего Толстого, добавляя к ним горькую иронию. В итоге мы получаем довольно страшного персонажа. По-прежнему кажется, что его набожность — не притворство, но в то же время мы знаем, на какие мысли и поступки он способен — и видим, что у него, в конце концов, попросту отсутствует какая-то человеческая глубина. По дороге беззаботно идёт украшенный иконами живой сейф, в котором, скорее всего, ничего не лежит.
