Иван Шмелёв, «Лето Господне» Ода прекрасной России прошлого, | МАССОЛИТ
Иван Шмелёв, «Лето Господне»
Ода прекрасной России прошлого, автобиографический роман, описывающий обычаи, традиции, религиозные обряды Замоскворечья глазами маленького мальчика из патриархальной купеческой семьи.
#ЛетоГосподне #Шмелёв
Эта рецензия должна была быть написана многим ранее – боюсь, простой мне будет стоить львиной доли её очарования. Человеку с запросом на «подлинную» Русь, потерянную в результате страшных событий начала XX века, обязательно стоит прочесть нечто подобное, допускаю даже, что на многих эта книга произведёт положительное впечатление. Мне в таких случаях обычно не везёт – идиллии просят разоблачения. Когда догадываешься, что произведение создано в эмиграции, ещё до изучения биографии автора, начинаешь чувствовать себя обманутым.
Не поймите меня неправильно, идеализация прошлого – неплохой повод заявить о своём художественном гении. Но «Серенькая погода, оттепель. Капает за окном – как плачет» или «Я иду в сад поглядеть, много ли осталось снегу. Гора почернела и осела, под кустами протаяло, каркают к дождю вороны, цокают галочки в берёзах» не располагают к подобным выводам – как-то так примерно описывают весну семиклассники в сочинениях. Мне скажут: «Так и задумано, повествование ведётся устами ребёнка». А я отвечу, что герой нередко смотрит на прошедшее с высоты жизненного опыта («и теперь ещё, не в родной стране, когда встретишь невидное яблочко, похожее на грушовку запахом…») и скорее ищет ребёнка в себе, чем им является. Физически больно читать, когда подолгу балуешь себя произведениями классиков.
«Лето Господне» – это не просто беглая зарисовка на тему «Жизнь патриархальной купеческой семьи», это целая картинная галерея, почти 400-страничный праздник живота (где описание разнообразных яств перемежается с трепетным изображением обрядов, посвящённых разнообразным православным торжествам). В результате получается концентрированно елейное, приторное, причёсанное воспоминание об утраченной Родине (под Родиной я, разумеется, понимаю разнообразные виды кулебяк и пирогов), совершенное в своей консервативной религиозной идеологии.
Может быть, мне просто претят книги, которые воспитывают богобоязненность путем пресечения любой попытки осмыслить происходящее: маленький Ваня всегда чувствует и ведет себя правильно, а когда близок к тому, чтобы усомниться в Боге, непременно «получает» от Горкина – ребёнку не объясняют, почему верно то, и неверно другое, его останавливают на полуслове; такой консерватизм близок к тупоумию. Знаю, что мне положено смотреть на другое – на то, как весел и открыт русский человек, как он смирен и добр, как верен христианскому учению. Но я не люблю, когда думают за меня, и всё, что я должна почерпнуть из книги, предельно очевидно. Только под конец, когда заболевает отец, происходящее начинает приобретать подлинные краски. В романе наконец появляется нечто правдивое – это единственный поворот «сюжета» (бессюжетность «Лета» вредит ему даже больше, чем некоторая тенденциозность), заставляющий действительно испытать какие-то эмоции и сопереживать герою. Что называется, охотнее доверюсь трагедии, нежели пасторали.
В общем, услышать Русь не получилось. Должно быть, для меня люди бытом не определяются – кажется, о них и без того ещё многое можно сказать.
