«Не существует иерархии страдания. Нет ничего, что делало бы м | Скучающая тридцатилетка
«Не существует иерархии страдания. Нет ничего, что делало бы мою боль сильнее или слабее вашей; нельзя начертить график и отмечать на нем уровень значимости того или иного горя», — пишет Эдит Ева Эгер в книге «Выбор» и я с ней согласна. Нельзя обесценивать свои и чужие страдания, как и возводить их в культ.
Когда мои родители развелись, меня охватило странное переживание. Я горевала, но так, как на тот момент была способна — через бунт. В разводе я винила маму, и только спустя время поняла: если за что-то и можно было ее судить, так за то, что она прожила с отцом пятнадцать лет и не ушла от него раньше. Но тогда мне хотелось сделать маме еще больнее, чтобы она поняла, как больно мне. Мне!
Я пришла домой к родителями, где не жила с шести лет, и попросила дать мне детские альбомы. Мама достала их из нижнего шкафчика лакированной стенки. Я взяла фотографии со словами: «Это теперь точно не мой дом!». Мама заплакала. Я тоже заплакала, поэтому без объяснений выбежала из квартиры в обнимку с альбомами. Мне сложно сказать, почему я сделал это именно так. Почему не сказала: «Мама, мне страшно, мне нужна твоя любовь».
После этого, болью от развода родителей я могла оправдать все, что делала. Когда парень, служивший в Чечне, с которым я тайно целовалась под листьями сирени, рассказывал мне о своих переживаниях, я без единого сомнения отвечала: «Не говори мне про жизнь! Когда мне было четырнадцать, мои родители развелись!». Выдавала я такие номера, когда мне было шестнадцать. Да, лет до двадцати пяти я считала себя дохуя умной. К счастью, это изменилось .
С одной стороны я думаю, что душа вырастает из страданий. С другой стороны — жизнь не борьба, хоть кто-то и утверждает обратное. Может ли человек, который все время только и делал, что ловил конфеты, падающие с небес, быть способным к переживанию? Наверное. Может быть. Я не знаю.
В той же книге доктор Эгер пишет: «Мы не можем взять под контроль самые тяжелые факты нашей жизни, но у нас есть власть решать, какой будет наша жизнь после травмы».
И я помню, как в конце марта, тогда еще не в закрытой Москве, мы сидели с подругой на кухне до четырех утра. Допивали третью бутылку шампанского и спорили, несет ли кто-то ответственность за страдания, которые причинил тебе. Должен ли это мерзавец тебе что-то, можно ли с него спросить как следует?
Моя подруга говорила: «Никто никому ничего не должен!». Я, глотая буквы, отвечала: «Ты ничего не понимаешь!». Так вот, Лиана, ты была права. Даже если кто-то нечаянно (реже специально) запер меня в клетке, сидеть в ней или открыть ее — только мой выбор.
