Мой отец сутками пропадал на фотостудии. В промежутках между п | Скучающая тридцатилетка

Мой отец сутками пропадал на фотостудии. В промежутках между проявкой каких-то высокохудожественных коряг он фотографировал маму. На этих фотографиях мама сияет. Черно-белые снимки ярче цветных. На них мама — девушка на сто миллионов долларов, нет, даже на двести. Потому что счастье дорого стоит.

Когда любовь в их жизни закончилась и они развелись, я даже не задумывалась, что когда-то они были вместе. Только они. Без меня и брата, без претензий, боли и ссор.

Суд пришелся на август, пятнадцатую годовщину их свадьбы. Мне тогда было четырнадцать. Ужасный возраст для чего угодно и, особенно, для того, чтобы твои родители разводились.

В четырнадцать я пыталась въехать в физику и геометрию, что было безуспешно. С таким же усердием я пыталась выехать в любовь, это тоже не имело успеха. Мне и сейчас иногда кажется, что в этом познании я если и преисполнилась, то как-то странно и по-своему.

У нас с подругой есть теория о том, что мы, люди, чья юность началась и закончилась на странных смешных картинках про «ты в моей власти, у нас роман», пацанах, которые могут украсть розу с клумбы для тебя, и фильмах, где Ди Каприо постоянно куда-то бежит или тонет. И все это сформировало в нас одновременно глубокое и отстраненно представление о любви. Такое, к которому хочется то прижаться, то убежать, и так по кругу и без конца. Опять и опять.

С возрастом ты романтизируешь драму. Ужасные события в жизни делаются прекрасными, опасные ситуации кажутся смешными, а глупые поступки воспринимаются как приключения.

Десять лет назад, когда я нашла в себе смелость рассказывать истории, я написала про своих родителей. Так, как я видела их любовь. Перечитываю и улыбаюсь.

Мне было двадцать четыре, ей было двадцать. Я посадил ее на тумбу в фотостудии. Она распустила волосы. Я просил ее не улыбаться. Мне нужен был серьезный портрет. Она смотрела на меня и смеялась. Кричала: «Дай мне свою руку, я покажу тебе фокус!». Она встала с тумбы, подошла ко мне, взяла мою ладонь и засунула себе под кофту.

— Послушай, — сказала она, нахмурив густые, — слышишь?
— Ничего я не слышу. Садись назад, мне нужно быстрее снять портрет. Через полчаса будет матч. Я не могу его пропустить.
— Ну и дурак, — она не переставала улыбаться, — ты спугнул все волшебство.

В тот день наше счастье заливало наглухо зашторенную комнату студии. Теперь я держу ее портрет в руках.

— Вы согласны с решением вашей супруги? — сказал мне судья
— Какого черта?
— Попрошу вас не выражаться и уважать суд.
— Какого черта, я должен уважать суд, если он не уважает мои чувства.
— Прошу вывести это гражданина из зала суда, — строго сказал судья.

Ко мне подошли два крепких парня, взяли меня под руки, я попытался вырваться и закричал: «Подождите, я покажу вам фокус!».
— Отпустите его, — сказал судья и улыбнулся.

— Слышите, слышите, вы только послушайте! — закричал я, — послушайте, как бьется мое сердце.

Я быстро задрал рубашку. Судья перестал улыбаться. Я опустил голову. Там, где стучало мое большое, полное любви сердце, посвистывала, как на сквозняке, черная дыра. Фокус не удался. Меня вывели из зала. Документы о разводе я получил заказным письмом. Обидно, конечно, зато будет чем заткнуть дыру, чтобы не дуло.