Гумилёв был полнейшим профаном в музыке: не любил, не понимал и не знал еёНо настойчиво утверждал, что о музыке можно говорить всё что угодно: её всё равно никто не понимает.
Как-то он увидел авторитетного «музыковеда» Б. — и сказал своим друзьям: — Сейчас я с ним заведу разговор о музыке, а вы слушайте! — и подошел к Б.
— Я вчера ночью почему-то все думал о Бетховене. По-моему у него в «Девятой симфонии» мистический покров превращается в нечто контрапунктически-трансцендентное лишь к финалу… В начале тематическая насыщенность несколько имманентна… как, например, в ноктюрнах Шопена…
На лице Б. выразилось легкое изумление, брови поднялись.
Гумилёв спохватился:
—… впрочем, я у него признаю лишь третий период его творчества! Но у Бетховена слияние элементов физических с элементами панпсихическими находит своё окончательное выражение в катарсисе, как у Эсхила… или, скорей, у Еврипида…
Длилась эта импровизация минут десять. Б. взволнованно сказал:
— Николай Степанович, вы должны непременно написать это! Всё это так оригинально, так ново, так глубоко!
Гумилёв торжествовал:
— А что? Кто был прав? И ведь какую я околесицу нес!
Ещё главу и спать
