ЗАИМСТВОВАННОЕ УБОЖЕСТВО Давным-давно в далекой галактике слу | Глазарий языка

ЗАИМСТВОВАННОЕ УБОЖЕСТВО

Давным-давно в далекой галактике случилась война двух племен: одни обзывали своих врагов «ватниками», а те в свою очередь ругали их «укропами». Кто победил, мы уже не помним, но впечатление свежо: насколько же больше изобретательности проявили в битве нейминга эти самые укропы.

Дело в том, что наименование «укропы» появилось на свет в результате замены слова «украинец» на слово «укроп» — по той единственной причине, что первые три буквы этих слов совпадают. Степень остроумия словотворцев и глубину их интеллектуального поиска вы можете оценить сами. История же названия «ватник» намного более любопытна. Оно возникло в результате переосмысления морфемной структуры ранее существовавшего слова и метафоризации его корневого элемента: не куртка с ватной набивкой, а человек, у которого вместо мозгов вата. Поскольку то, во что вложен ум, всегда долговечнее, чем то, во что вложена вата, то и слово «ватник» надолго пережило своего оппонента.

История эта, конечно, не нова. Мы вспомнили о ней потому, что она кажется неплохой иллюстрацией убожества, которое повсеместно торжествует сейчас в нашем языковом творчестве. Все эти эксперты, лексикографы и просто сетевые остроумцы, бесконечно устраивающие всякие конкурсы неологизмов, выбирающие слова месяца и года, искренне восхищающиеся гением русского человека в обращении со своим языком, — все они как будто не замечают одной печальной истины: перед нами не словотворчество, перед нами словоумерщвление.

Возьмем для примера несколько наиболее актуальных примеров неологизмов — слов, появившихся в ковидную эпоху: «беззумие», «вакхцина», «домосек», «застрянец», «инфейкция», «ковидаст», «карантец» и т д. и т. п. Что их все объединяет? В основе таких образований лежит контаминация особого типа — объединение элементов двух языковых форм по принципу их частичного звукового сходства. (Это, конечно, не особая примета коронавирусных неологизмов; достаточно вспомнить тех же «укропов», а еще «либерастов», «пропагандонов» и проч.) По сути, перед нами каламбуры, основанные на обыгрывании формы слова, осознании ее несовпадения со значением, а точнее амбивалентности ему.

Почему это не очень смешно и чем это плохо? Сконструированные подобным образом кентавры утрачивают свою внутреннюю форму; морфемные границы смещаются или стираются совсем, теряется представление о сбалансированной соподчиненности элементов. Неслучайно в этих бесконечных неологических рядах равноправными членами выглядят уже какие-то абсолютные, распространяющие вокруг себя душный трупный запах чудовища вроде «QRестоносец». Вдыхание жизни в этих лексических франкенштейнов — занятие столь же бессмысленное, сколь и бесполезное. Они издохнут еще до того, как роботы гугла успеют трижды переиндексировать страницы, где они появились.

Хорошо это или плохо, но русское языковое творчество невозможно на внеморфемном уровне. Такие штучки широко распространены в современном английском, в котором от деривационной морфологии остались лишь жалкие лоскутки, — иными словами, распространены от бедности и убожества. Но отчего же у нас? Ведь ежику понятно, что то, что мы наблюдаем сейчас у себя, — это никакие не проявления языкового гения русского народа. В большинстве своем это жалкие кальки кастратов.

Кастральки, как сказали бы они сами.