Дочитал сеансовскую книжку про Германа. Ну что тут скажешь. Эт | Сапрыкин - ст.

Дочитал сеансовскую книжку про Германа. Ну что тут скажешь.
Это всегда поразительно — вот есть рядом какое-то большое явление, большой человек со своим большим и сложным миром. Он всю жизнь рядом, со своими четырьмя фильмами (до «Трудно быть богом» я, признаюсь, так и не добрался), которые смотришь по кругу, в разном возрасте и состоянии, и что-то про них понимаешь, или кажется, что понимаешь. А потом возникает такая книга — и резко меняет фокус и масштаб, и становится ясно, что ничего-то раньше было не ясно.
Ну то есть, про то, что Герман поразительный рассказчик, было известно и раньше (см. книгу разговоров с Германом Антона Долина), и на протяжении всего сеансовского тома он тоже «держит зал», и показывает класс, и объясняет метод («кино надо снимать в состоянии атаки»), и сообщает множество занимательных деталей — вроде того, что на главную роль в «Хрусталеве» планировался Довлатов. Но тут, даже на уровне еле заметно меняющейся интонации, становится видна линия судьбы — вот он баловень и «о, счастливчик», которому все изначально дано уже по факту рождения, вот он скучает в БДТ на вторых ролях и уходит в кино, а вот оказывается, что быть первым (или хотя бы заметным) на фоне ленфильмовского созвездия 1970-х тоже нечеловечески сложно, нужно идти дальше и быть смелее, а за это бьют, а вот, уже битый, изруганный и полузапрещенный, он приходит к тому (тут уже начинаются мои домыслы, простите), что дело не в том, как выторговать у ленфильмовских бюрократов право показать в кино тот или иной уровень правды — а в том, что есть есть какой-то предельный уровень правды, настоящего, подлинности, к которому невозможно пробиться ни в современности, ни в социальности, он где-то на небе, в райском саду, из которого изгнали, в детстве, которое ушло. И только на этом уровне имеет смысл работать. Штурмовать небеса.
Про то, что Герман — это в каком-то смысле Пруст, тоже было более-менее понятно. Но в этой книжке видно, какое мучительное дело эта работа памяти, восстановления ушедшего — если не относиться к ней как к утешительной ностальгии, а идти до конца. И дело не только в пресловутом германовском перфекционизме, в том, что надо найти лица, которые выглядели бы, как «тогда», и заставить актеров перестать актерствовать, а вынуть из себя ту пластику, походку, манеру речи, что были «тогда», и собрать в одном кадре все предметы и запахи и звуки и осязательную плотность вещного мира, чтоб оно задышало и зажило — как тогда. Штука в том, что восстановление ушедшего — если идти до предела, едва ли не до николай-федоровского «воскрешения мертвых» — это рискованное, страшное занятие, из подземных пластов прошлого на тебя вываливается непроницаемый чувственный хаос, где человек в каком-то смысле равен галоше, или случайной реплике, или шероховатости столешницы, и чтобы все это восстановить и передать, нужно отказаться от нарратива, от «понятности», даже от моральных оценок — потому что этот утраченный рай может обнаружиться и в коммуналке, и на пустыре, и на темном углу, где караулит черный воронок, и в этом раю обязательно будут люди, про которых сейчас мы знаем, что они страшные, и что жестокие, и что они расстреливали, или что были расстреляны, а тогда-то, в раю, об этом не знали, и вернуть к жизни его нужно именно таким (это тоже в некотором роде домыслы, и гораздо глубже и точнее, чем я, об этом в книге пишет Мария Степанова). И это задача совершенно необходимая — в том смысле, что раз столкнувшись, её невозможно обойти, и одновременно трагически неразрешимая — потому что воскресить можно только СВОИХ мертвых, и даже их не до конца, не во всей вещной плотности, всегда будет зазор, полный уже навсегда безответной любви и жалости.