5 марта 1953 г. Ровно 70 лет. Весь день в голове — эта сцена и | Фамиль Велиев
5 марта 1953 г. Ровно 70 лет. Весь день в голове — эта сцена из «Крутого маршрута» Евгении Гинзбург.
***
Ночь прошла удивительно быстро. Как ни странно, но именно в эту ночь мне удалось заснуть. Потому что мы рассудили: раз вызвали к девяти утра, значит, сегодня вряд ли придут ночью. А когда проснулись — около шести, — то часы помчались как бешеные. И опять мы не успели сказать самого главного. И вот уже Антон стоит у дверей в пальто и шапке. И снова:
— Прости, если я тебя когда‑нибудь обидел…
— Молчи, молчи… Скажи, сколько часов можно ждать с надеждой на возвращение?
— Часа четыре, не меньше. Бюро пропусков… У дверей кабинетов… До часа не приходи в отчаяние, ладно? Ну а если и не вернусь, то ведь всё равно встретимся…
Чтобы переключить своё страшное возбуждение, чтобы куда‑то направить то, что сжигает изнутри, я начинаю мыть полы. С остервенением скоблю те места, где остались пятна от вчерашних фетровых сапог. Потом тру половую тряпку мылом так ожесточённо, точно всерьёз задумала вернуть ей первоначальный белый цвет.
Стук в дверь. Ничего, это всего только наш друг Гейс. Михаил Францевич Гейс, земляк Антона, тоже немец‑колонист из Крыма. Он выглядит не просто взволнованным, а потрясённым, и это усиливает моё отчаяние.
— Уже знаете? — спрашиваю я.
— Да. И вы тоже?
Мимолётно удивляюсь странному его вопросу – как же мне‑то не знать… И тут же начинаю выпытывать, что он думает о перспективах, если человека вызвали не в «белый дом», а в «красный». Можно ли надеяться, что…
— Можно! — произносит он каким‑то нелепо‑торжественным тоном. — Теперь нам действительно можно надеяться. — И совсем уж без всякой логики добавляет: — Почему у вас выключено радио? Включите!
— Господи! Да что с вами? Понимаете ли вы, наконец, что Антона вызвали в «красный дом»?
Не отвечая, он подходит к стене, включает вилку репродуктора в штепсель. И вдруг сквозь трескучие разряды я слышу… Что я слышу, Боже милосердный!
«…Наступило ухудшение… Сердечные перебои… Пульс нитевидный…»
Голос диктора, натянутый как струна, звенит сдерживаемой скорбью. Отчаянная невероятная догадка огненным зигзагом прорезает мозг, но я не решаюсь ей довериться. Стою перед Гейсом с вытаращенными глазами, не выпуская из рук половой тряпки, с которой стекает вода.
«…Мы передавали бюллетень о болезни…»
Из‑за шума в голове — точно звуки прилива дошли сюда из бухты Нагаево — я не слышу перечисляемых чинов и званий. Но вот совершенно явственно:
«Иосифа Виссарионовича Сталина…»
Чистая половая тряпка вырвалась из моих рук и брякнулась назад в ведро с грязной водой. И тишина… И в тишине отчётливо слышу торопливые шаги Антона по коридору.
— Вернулся!
— Паспорт отобрали! — ликующим голосом, точно благую весть, возвещает он. — Вспомнили, что у меня нет ни ссылки, ни поселения. Переведут на поселение, только и всего…
— Ещё неизвестно, переведут ли, — загадочно произносит Гейс.
Антон начал было рассказывать о беседе в «красном доме», но репродуктор снова затрещал во всю мочь. И опять: «Передаем бюллетень…»
— Антоша, — твердила я, вцепившись в руку Антона, — Антоша… А вдруг… А вдруг он поправится?
— Не говори глупостей, Женюша, — почти кричал возбуждённый Антон, — я говорю тебе как врач: выздоровление невозможно. Слышишь? Дыхание Чайнстока… Это агония…
— Вы просто младенцы, — ледяным голосом сказал Гейс, — неужели вы думаете, что если бы была надежда на выздоровление, народу сообщили бы об этой болезни? Скорее всего, он уже мёртв.
Я упала руками на стол и бурно разрыдалась. Тело моё сотрясалось. Это была разрядка не только за последние несколько месяцев ожидания третьего ареста. Я плакала за два десятилетия сразу. В одну минуту передо мной пронеслось всё. Все пытки и все камеры. Все шеренги казнённых и несметные толпы замученных. И моя, моя собственная жизнь, уничтоженная ЕГО дьявольской волей. И мой мальчик, мой погибший сын…
Где‑то там, в уже нереальной для нас Москве, испустил последнее дыхание кровавый Идол века — и это было величайшее событие для миллионов ещё недомученных его жертв, для их близких и родных и для каждой отдельной маленькой жизни.
