О непростом революционном пути «Для иллюстрации приведу тако | Дело тонкое

О непростом революционном пути

«Для иллюстрации приведу такой случай. Вскоре после известных Ленских событий, героем которых был печальной памяти ротмистр Трещенков (нехороший человек при жизни, я его знал лично, но смертью своей на войне искупивший свои земные грехи), появились в Чарджоу подписные листы в пользу вдов и сирот, оставшихся от погибших на Ленских приисках, с печатью «Чарджуйской группы партии социалистов-революционеров». Откуда, подумал я, в Чарджоу, в такой мировой дыре, могли появиться эсеры, и что им здесь было бы надо? Как водится, об этих подписных листах сейчас же узнала охранка, и в Чарджоу был командирован для расследования дела охранный офицер, полковник Иванов, который и начал производить обыски и арестовывать направо и налево, для чего привлек не только меня, местную полицию, но даже просил прислать еще одного офицера из Самарканда, моего коллегу, ротмистра Жуковского.
Обыски никаких результатов не дали, но наарестовал тогда Иванов человек восемнадцать, постановления же об аресте их дал подписать мне, так как сам подписывать их права не имел, как «нештатный» жандармский офицер. Не правда ли, удивительно! Я подписываю постановление об аресте, не зная, за что и по какому-то чуждому мне делу.
К нашему несчастью, мы, офицеры на Среднеазиатской ж. д., за неимением офицеров губернских для производства подобных расследований и ведения политических дознаний, должны были подчиняться иногда требованиям охранки. И вот Иванов, запрятав в тюрьму за моей подписью восемнадцать человек, начал дело «О Чарджуйской группе Туркестанской партии с-р», но дальше его вести не пожелал и таковое сдал мне, зарегистрировав его как крупное политическое явление в Чарджоу, настолько крупное, что оно даже попало в «историю революционного движения в России», а сам уехал домой. Что же потом оказалось? Разумеется, на другой же день ко мне явились все обиженные и огорченные, с плачем, с вопросом, за что арестованы эти восемнадцать человек, — все их родные и близкие. На вопрос, за что арестованы, я только разводил руками и честью уверял, что не знаю. Мне не верили, потому что ведь я же подписывал постановления об аресте. Я, ей-богу, не знал, за что именно, так как постановления были печатные и гласили по шаблону: «По имеющимся в Ташкентском охранном отделении агентурным сведениям, такой-то подозревается в принадлежности к Туркестанской группе партии социалистов-революционеров, а потому на основании положения об усиленной охране подлежит заключению под стражу», — и только.
Стал я разбираться в том «деле», и представьте, узнаю, что два жулика-гастролера, некто Козличин и Нестеренко сами отпечатали на гектографе эти самые подписные листы, сфабриковали печать «Чарджуйской группы Туркестанской партии с-р» и под этой печатью пошли обирать доверчивых обывателей в свою пользу, прикрываясь ленскими вдовами и сиротами. История вышла и грустная, и смешная. Мало того, что эти жулики обокрали даже меня, в моей собственной квартире, что послужило потом предметом издевательства надо мной туркестанских газет.

Вышло это вот как: одно из 20-х чисел приходилось на воскресенье и я, вместо того чтобы поехать в Ашхабад за жалованьем, поехал на охоту в Байрам-Али (где на этот раз, помню, мы с женой были у бывшей мервской ханши Польджи, почтенной и уважаемой старухи, которая присоединила Мерв к России; она и сейчас жива, имея, вероятно, уже более 100 лет), а в Ашхабад послали вахмистра. Эти жулики, полагая, что я привезу жалованье свое и унтер-офицерам, всего на сумму около трех тысяч рублей, забрались ко мне ночью, по возвращении моем из Байрам-Али. Я жил довольно «доверчиво», то есть наружные двери не запирал, так как во дворе у меня ночевали два унтер-офицера и была еще злющая текинская собака, и говорил: «Как это ко мне, к жандармскому офицеру, залезут воры? Не посмеют!» А вот же посмели и залезли и обчистили на совесть! Хорошо, что денег не было, но унесли все, что было ценного и для них необходимого: золотые часы, столовое серебро, серебряные кинжалы и прочее, даже мои сапоги и ботинки (женины оставили).